Когда я закончил говорить, он продолжал смотреть наружу. И сказал, не поворачиваясь:

— Знаешь, прохожий человек, раньше я бы и не поверил, может быть. Шёл солдат с турецкой кампании, завернул к скупой хозяйке на постой и давай небылицы плести, чтобы суп погуще был... Но то раньше, а сейчас другое дело. И дело другое, и я другой немного...

— Вот я и не знаю, что мне делать, — признался я, не очень-то обратив внимание на его слова, если честно. — Вроде бы иду, иду, вот-вот — и опять мимо.

— Ну, на этот раз, может и не очень мимо, а почти в точку, — возразил он. — Вообще-то этот сарай раньше стоял в сороковом году. А где сороковой, там и сорок первый... — он почему-то грустно улыбнулся. — А там и до сорок второго недалеко...

— Вы мне можете помочь? — прямо спросил я, поднимаясь и подходя к нему.

Он покачал головой:

— Нет, наверное... Раньше вот это колесо крутнули бы мы с тобой, — он указал на штурвал, — и сбежались бы сюда надёжные люди. А вместе любую беду и обиду, как сухарь в чае, размочить можно. Только ведь вот ты не узнаёшь меня?

— Нет, — честно признался я.

— А ещё Женька, — укорил он. — Забегала сюда как-то девчонка, которую вот так же звали. С неё и началась история с сараем... — я улыбнулся, стараясь не дать ему понять, что не врубаюсь, о чём он. А он неожиданно признался: — Вообще-то обидно. Даже не за себя — за моих ребят немного... — он встал, прошёлся туда-сюда.

Я следил за ним глазами. А он вдруг остановился и широко улыбнулся:

— Вот что, хороший человек Женька. Скажи-ка мне, только правду. Тот, кто в сером дне живёт — во всём ли он так уж неправ был? Зачем ты делаешь то, что делаешь? Только честно отвечай, по совести, как кадет.

— Я не кадет уже... — пробормотал я.

— Ну, это ты зряшные вещи говоришь, — возразил он. — Я вообще кадетов не люблю. Но то другие кадеты были. А вот со мной было то же — попёрли меня из армии по болезни, которой я и не замечал. Уж до того мне обидно было, что и руки опустились.

А потом опять поднялись. Дело ведь можно по-разному делать. Кто стреляет, кто патроны подносит, кто патроны делает, а кто старается, чтобы стреляли, патроны подносили и патроны делали без страха и по чести.

Так, что ж ты себя-то списал, если и правда в душе не изменился вовсе? И кто тебе сказал, что мечту можно больничным штампом прихлопнуть? Так что, говори мне, как кадет — старшему по званию. А что я старший — можешь не сомневаться. Доводилось мне и полком командовать.

— Ну... а что говорить-то? — пожал я плечами.

— А то говори, что для тебя главное и о чём ты думаешь. То ли ты хочешь людям помочь. То ли девчонке понравиться. То ли просто героем стать желаешь. То ли тебе дорога через времена и миры по душе, а о цели ты и не думаешь.

А может — боишься даже, вот и стараешься подольше ходить вокруг да около, наискось да наперекосяк? Я понимаю, что это всё сразу у тебя. Но самое-то главное что? Самое?

Я открыл рот... и задумался. Он был прав, этот незнакомец. Всё сразу — вот, что мной двигало. Я хотел помочь жителям Любичей, на самом деле хотел. Но... ещё мне очень хотелось, чтобы Лидка меня поцеловала, обняла, сказала, что я герой и супер.

И отсюда мне ещё хотелось, чтобы на меня просто смотрели с восхищением, и чтобы я мог сам себе сказать: «Это всё Я сделал, это всё МОИ заслуги, я number first, я крут и мощен!» И... и дорога меня затягивала, мне нравилось идти и смотреть кругом. А последнее — я и правда боялся и не очень знал, что же мне делать, когда я дойду.

И, когда я разобрался со всем этим, то печально сказал:

— И как же мне быть? Выходит и правда — нет никакого добра? А я просто эгоист и трус...

— Тут знаешь, какое дело... — ответил этот странный человек. — Сказать, что добра нет — всё равно, что сказать, что солнышка нету, потому что на него глядеть не получается...

Кто-то глянет — и радуется, что оно такое яркое. А кто-то глянет — и ну бухтеть: «Да нету его, так, блестит там чего-то, клякса какая-то, аж глазам больно!»

— Но ведь... — начал я и вдруг, неожиданно для самого себя, всхлипнул: — Но ведь не получается... дойти! Я же говорю — как будто не пускает кто-то... а это оказывается я сам не пускаю! Я-то думаю... а что это нет никаких чудовищ, всякого такого... а зачем... если из-за меня самого не выходит... если я такой эгоист... и трус... оказывается...

Он не стал меня утешать. Вместо этого подтолкнул к штурвалу и сказал:

— Давай-ка вместе попробуем. Ты только главное думай про то, что людям помочь хочешь. Понимаешь — слава, страх, романтика, даже любовь — это всё неважно, Женька, когда люди страдают. Даже если они и не очень хорошие. И равнодушные.

Может, они потому и равнодушные, что боятся. А ты им поможешь. И вдруг всё изменится? И они тоже... А всё остальное — это не цель. Это награда... Ну?! Давай!

Его руки легли поверх моих. Я не вполне понимал, что надо делать, но честно крутнул штурвал — и...

В лицо рванул ветер. Он швырнул назад волосы и забил дыхание. Зашумело море... или деревья... или воздух загудел под крыльями самолёта.

Я увидел стремительно разворачивающуюся панораму вечернего аэродрома с машинами и людьми, окраин, полутёмных улиц — она рисовалась прямо в стене, которая словно бы растаяла, и дальше прорисовался коридор, в конце которого и открылся сорок второй год.

По бокам коридора клубилась какая-то муть, но я уже видел, что надо сделать всего пару шагов — и рванулся. Обернулся напоследок — человек в кубанке стоял у штурвала, крепко сжимая его и широко расставив ноги.

— Вы кто?! — крикнул я.

Вместо ответа он махнул рукой с улыбкой и я услышал:

— Не отступай! Даже если будет очень страшно — не отступай!

— А вы... — я медлил перед последним шагом, но не от страха уже, нет. — Вы... если надо — вы позовите! Я услышу! Мы услышим! Вы не думайте... — я не договорил, да и не мог договорить, я не знал, что ещё сказать и что я вообще имел в виду. Но он, кажется, понял и просто повернул штурвал...

Я сидел в пыли около забора, через который склонялись ветви яблони. Было темно. Почти совсем. Вечер был. Надо же, не удержался на ногах. Я привстал — и почти тут же перевалился через забор.

Впереди — ну, там, куда я собирался идти — обрисовались силуэты трёх шагающих людей. Они шли как-то так... в общем, я счёл за лучшее смота-ться и с той стороны приник к заборной щели.

Через полминуты люди поравнялись с забором. Я услышал:

— ...данке, ихь хабэ кайнэ лунст21.

— Ихь вюрде герн геен22.

— Унд ихь мёхтэ мир анзеен23... — голоса удалились. Но я совершенно точно рассмотрел, что это были немцы. В форме и с оружием. С винтовками.

Я сел в густую траву и прислонился затылком к доскам, которые противно, насмешливо скрипнули. В сущности, до меня сейчас только дошло, что самое-то опасное мне ещё предстоит!!!

Это же задача для профессионала-диверсанта — пролезть куда-то на охраняемую территорию, что-то узнать... да и то — сколько их накрылось на таких заданиях? Трижды и четырежды чёрт... Может, подкараулить в городе деда — в смысле, Тольку?

Я в первую секунду увлёкся этой мыслью, но потом треснул себя по лбу и замотал головой. Кретинос недоношенный, да если он меня увидит, получится временной парадокс — и кто знает, что там дальше случится?! Всё вообще может пойти наперекосяк...

Нет, мне остаётся рассчитывать на себя. Притом, что немцы со мной церемониться не будут. Да и местные — для них я подозрительный, донесут или немцам тем же, или партизанам. И что тогда?

Со стороны аэродрома доносился рокот моторов. Чудовища чудовищами, но я-то в центре самой страшной войны, вот что правда опасно на данный момент. Я поймал себя на мысли, что совершенно уже не удивляюсь. Отвык-с.