Виктор ШИРОКОВ

ИСЦЕЛЕНИЕ МИДАСА, ИЛИ НОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ

Роман-притча

"Жизнь должна быть поставлена в центр мирового целого; и все, о чем приходится трактовать философии, должно быть относимо к жизни. Она представляется как бы ключом ко всем дверям философского здания. Жизнь объявляется собственной "сущностью" мира и в то же время органом его познания".

Генрих РИККЕРТ. "Философия жизни"

1

До моей мастерской пять-шесть минут пешего хода от метро. Славный, кстати сказать, уголок старой Москвы. Асфальт заканчивается у фасада особняка, а весь внутренний дворик зарос плотной замечательной травой, которую лично я видел только в экологически чистом детстве. Эдакие зеленые плюшевые разводы, гобеленовые переплетения жилок и мелких листочков, среди которых порой вызывающе желтеют одуванчики и курослеп.

Особнячок вообще-то пустует, жильцы выселены чуть ли не с год назад то ли в связи с грядущей реконструкцией, то ли - с предстоящим сносом. Заселен лишь подвал. Я снимаю его под мастерскую шестой месяц. Пофартило, что называется.

Прежний подвалосъемщик эмигрировал то ли в Штаты, то ли в Израиль. Вообще-то он не был настоящим художником, так - мелкая фарца. А для стажа многие годы числился рабочим мастерских Художественного фонда. Тип-топ, отдавал зарплату начальнику отдела, чтобы трудовая книжка была пристроена. Ох, зело мудёр был да и остается Борис Израилевич Циппельзон. Вернее, Барух Израилевич. Что ж, попутного ветра в его шестиугольные паруса!

И спасибо одной общей знакомой, наведшей меня на этот подвальчик, когда мне не оставалось уже ничего другого, как податься в бомжи. Барух с некоторым сожалением передал мне ключи, практически стоя уже одной ногой на трапе самолета, готового взмыть и доставить великовозрастного скитальца на землю обетованную. Одним из главных условий субаренды помимо регулярной уплаты оброка настоящему хозяину особнячка было непременное принятие мною имени Циппельзона. Чтобы эстафета аренды не прерывалась по чистому недоразумению. Вдруг, да и не заладится что-то у Баруха Израилевича "за бугром" и придется ему воротиться восвояси, тут-то и подвальчик на первое время сгодится. Невероятно, но факт: лично Циппельзон и хозяин никогда не встречались.

Плату за подвальчик в последние годы Барух Израилевич вносил непосредственно секретарше ООО "Акварель", а допрежь того (до пресловутой прихватизации) имел обычные коммунальные тяготы.

Этот Барух вообще был малый не промах. Он уже год как вышел на пенсию, но продолжал числиться в Худфонде и, между прочим, имел натуральный билет Союза художников. Жил он с женой и дочерью в самом центре столицы, в знаменитом "доме Нирензее", где когда-то на самом верху, на 12-м этаже располагалось издательство "Советский писатель", а ещё выше - на плоской крыше "высотки" царского времени располагался в 20-е годы прошлого, увы, века ресторан "Крыша".

После Второй мировой ресторан упразднили, но выход на крышу остался и я, будучи студентом вуза, расположенного поблизости, частенько похаживал на пустынный верх высотки. В солнечные дни загорал, читал книжки, нередко писал этюды - вид открывался обалденный. Поражала панорама не только старой Москвы, но и МГУ на Воробьевых горах был тоже как на ладони. Водил я туда друзей, пил с ними сухое вино "из горла", покуривали; бывали и девушки. Первая моя жена одно время здесь тоже как бы прописалась. Она училась в архитектурном, увлекалась живописью и писала весьма неплохие пейзажи.

Кстати, здесь же, прямо в лифте, я и познакомился с подругой дочери Баруха, которая так мне помогла с пресловутым подвальчиком. Вообще-то Циппельзон, этот натуральный член МОСХА, имел там мастерскую для блезиру, для отвода глаз. Конечно, у него интерьер был соответствующий: мольберты, подрамники, кисти в банках, палитры (но куда востребованнее были пол-литры), скульптурные отливки, книжные стеллажи... В мастерской у него было два любимых местечка: кухонный стол, на котором он нередко резался в шахматы (причем, на время, с самыми настоящими шахматными часами) и широкая тахта-сексодром, где перебывало немало любительниц визуального искусства.

Я и эту эстафету перенимал с трудом и с перебоями.

2

Обычный человек не поймет творческих проблем. У него, конечно, тоже множество забот: как быстрее и больше заработать, как выжить в этом враждебном мире, как найти и отстоять настоящую любовь.

А мне гораздо дороже выполнить свое предназначение, написать новую работу, обрести зрительское внимание. Мое сознание и его содержание есть все, что не есть содержание моего сознания или само мое сознание. Мало кто понимает, что любая вещь имеет множество, чуть ли не тысячи сторон. Чуть изменится освещение, и сразу заиграют другие грани; а ведь люди способны видеть только одну сторону, ну, может, две-три соседние. И что с того, что есть грань места рождения, грань сна, грань созерцания, грань предсмертного мига, грань абсолютной сути и грань возвращения в себя в новом качестве. Я знаю о бытии себя самого только постольку, поскольку я сознаю в себе какое-нибудь представление. Что у моего сознания есть содержание, или что существуют имманентные объекты, - это, следовательно, самое достоверное знание, какое я могу себе представить.

Условия внешней жизни, бесконечная борьба за существование и свое продление в потомках отнимают всегда почти все свободное время. Да и несвободное тоже, именно через трудовую повинность человек получает денежки, единственно нормальный эквивалент обмена.

Недаром, когда произошла настоящая первая социальная революция, были обобществлены все средства производства, лишь тогда и стало можно спокойно отдаться творчеству, художники могли не думать о внешней жизни, а только вырабатывали мысли и эмоции для отливки в понятной народу форме и получали ясный толчок к расцвету.

Новая социальная смена декораций обездвижила художников, отняла у них фундамент, заставив вновь думать в первую очередь о способе выживания. А ведь ещё и кисти купи, и краску, и холсты, да и покушать хочется, и, чего греха таить, выпить.

Художник должен любить только себя и свою продукцию. Я ничего плохого не вижу в мании величия. Настоящая, а не мнимая мания величия прекрасна. Особенно, если она не ведет к утрате собственной индивидуальности. Совсем другое дело, если бы я считал себя Рембрандтом, Рафаэлем, Микеланджело или Леонардо да Винчи. А пока я есмь я, могу и смею предложить современникам свою плоть и дух, овеществленные в своих творениях, имею дерзновение покорить вершины духа и обрести не только спокойствие мастера, но и поддерживать в себе энтузиазм неофита.

Другое дело, что важна поддержка близкого друга, женщины, способной разделять твои чувства и мысли, восхищаться тобой не преднамеренно, а из глубины своего сердца. Ведь и я, по сути, выражаю в своих картинах тоску по идеалу, жажду абсолюта, стремление обладать лучшей в мире женщиной.

Как я смогу покорить весь мир, если не покорю одно-разъединственное существо! Как я могу повелевать миллионами поклонников, если не стану повелителем и властелином выбранной невероятным чутьем подруги! Если бы я только мог запечатлеть на картине один несравненный догмат: любовь, спасающая вселенную!

И я мысленно заклинаю свою ненаглядную, может быть, ещё не найденную, не обретенную: люби меня, люби меня всей силой своего расцветающего чувства, всем пылом своей огневейной души! Люби так, как умеешь только ты.

О, я ещё удивлю тебя, я дам тебе в обладание не только грандиозный мир своих помыслов, но и собрание своих живописных свершений; я дам тебе бесценное состояние, найду для тебя реальные деньги и научу пользоваться ими наилучшим образом.

Кто ты, светоч моей души, тайна моего сердца, надежда всей моей жизни?! Подай мне знак, обнаружь себя, чтобы я мог посвятить все мои оставшиеся дни служению тебе и своему призванию.