Глаголы об иной любви,

Не меньшей! О, несносный вздор!

Предатель Трои, Антенор,

Которого клеймил Гомер –

Подашь ли гнусный мне пример?

О Ганелон, родня змее –

Костьми Роланд и Оливье

Из-за тебя легли, подлец, –

Изменник, ты ль мне образец?

Юница! Дивная звезда…»

И я поспешно молвил: «Да,

Винюсь! Но ты в который раз

Ведешь по кругу свой рассказ!

Молю: поведай, в кою речь

Признанье первое облечь

Тебе случилось. Как излил

Юнице свой сердечный пыл?

Была ли счастлива она,

Сердита, или смущена?

Иль расскажи, по крайней мере,

Подробней о своей потере».

«Поверь, – он рек, – о друг и брат:

Никто не знал таких утрат».

И, непонятливый простак,

Я рек: «Вы разлучились? Так?

И чувства нежные иссякли

В твоей возлюбленной? Не так ли?»

Я вопрошал, как пустобай.

В ответ послышалось: «Внимай!

Я чувства не знавал сильней –

Но много, много долгих дней

О нем гласили, слов замест,

Лишь беглый взгляд иль быстрый жест.

Сколь медлил я, увы и ах:

Страшился молвить второпях

Не то, не так, накликать гнев…

А ведь у благородных дев

Сердца нежнейшие в груди:

Речешь “люблю” – грозы не жди.

Я стихотворец, но плохой –

Над несусветной чепухой

Несметных юношеских строф

Был суд читательский суров.

Но я их часто напевал,

Как сын Ламехов, Иувал,

Открывший пенье. Правда, он

Куда был паче изощрен.

Брат Иувалов, Тувал-каин,

Первейшей кузницы хозяин,

Вздымая мерно звонкий млат

И низвергая, ритм и лад

Поведал Иувалу… Впредь

Потомки стройно стали петь.

А в Греции Орфея чтут

Создателем искусства. Тут

Приводят столько же имен,

Сколь есть народов и племен.

И наплодил я сотни од.

Вот первый, и не худший плод:

“Любуюсь чудной красотой,

С восторгом думаю о той,

В ком вижу истый идеал,

Превыше всяческих похвал.

Я восхищен! И, сколь ни горд –

А мысленно пред ней простерт!”

Суди же, совершенен ли

Мой первый опус… Дни текли,

И что ни час – то грустный вздох,

Печальный “ах” иль томный “ох” –

И я не месяц, и не год

Опричь любви не знал забот.

“Увы! – стонал я в страхе глупом: –

Коль не признаюсь, лягу трупом,

А коль признаюсь, то вопрос –

Не рассержу ль ее всерьез?

Увы! Злосчастье, как ни кинь!”

И был бы, мыслю, мне аминь:

Ужель возможно выжить нам,

Коль сердце рвется пополам?

Но я решил: в такую плоть

Не стал бы вкладывать Господь

Безжалостных душевных черт,

И нрав юницы милосерд.

И, уповая на Творца,

Бледнея паче мертвеца,

Едва обуздывая дрожь,

Я выдавил признанье все ж.

А что сказал, того почти

Не помню, друг – пойми, прости.

Слова утрачивали связь,

Я рек бессмыслицу, боясь,

Боясь безмерно, что вот-вот

Юница даст мне укорот –

Признаний первых, как чумы

Египетской, страшимся мы!

И я бледнел, и я краснел,

Язык не слушался, коснел,

Я говорил, уставясь в пол,

Что кающийся богомол,

Иль пойманный с поличным плут –

О, несколько таких минут

Кого угодно долу гнут!

Но гордость, сей незримый кнут,

Меня стегала: “Что, не дюж?

Так и не брался бы за гуж!”

Речей моих несвязных суть,

Коль ты любил когда-нибудь,

Уже заведомо ясна:

Молил я деву, чтоб она

Благоволила с той годины

В любимейшие паладины

Меня возвесть – и молвил: “Всюду

Вас прославлять вседневно буду;

От огорчений и тревог

Оберегу, свидетель Бог,

Насколь смогу… В любой стране,

Всегда – при солнце, при луне,

В счастливый час, и в тяжкий час

Я стану мыслить лишь о вас!

Не отвергайте сей обет!”

Но был суров ея ответ

И, как почудилось, жесток.

Надежды призрачной росток

Тотчас поник, увял, пожух,

Мечты разбились в прах и пух.

Я мыслю, суть ея словес

Понятна сразу: наотрез

Рекла юница: “нет и нет!”

…И, посрамленный сердцевед,

Я горько плакал день-деньской,

Убит обидой и тоской.

Такой же испускала стон

Кассандра, видя Илион

Разгромленным. Но мне бы втрое

Любезней было сгинуть в Трое,

Чем слышать “нет” из милых уст!

И мнилось: мир отныне пуст.

Проклятия и пени множа,

Я выл, не покидая ложа,

И слезы лил на простыню.

И сердце облачить в броню

Желал, несчастный сумасброд.

Влачились дни, промчался год,

И я осмелился опять

Юнице нежной дать понять

Любовь мою. И поняла

Юница, что хочу не зла,

Но блага ей, что кровь свою

До капли за нее пролью –

И что, в признаниях не скор,

Я чести девичьей не вор,

И что никоего вреда

Не умышляю. И тогда

Мне огорчаться не случилось:

Она сменила гнев на милость.

Обласкан девой и согрет –

Насколь дозволил этикет,–

Я перстень от нее приял,

А в перстне красовался лал!

Пристало спрашивать навряд,

Насколь я счастлив был, и рад!

Господь свидетель, я воскрес

Душой и телом. До небес

Мечтами новыми взлетел,

Благословляя свой удел.

О королева королев!

Случалось, я, не одолев

Стремленья спорить – молод, брав, –

Перечил ей, и был неправ,

Но все ж из-под ея опеки

Не вышел бы, клянусь, вовеки.

И сколь же мне была верна

В делах и помыслах она!

Раздоров чуждые, и ссор,

Светло и радостно с тех пор

Мы жили, зная, что вдвоем

Одну судьбу себе куем,

Что скорбь и радость пополам

Делить судили свыше нам,

И что на свете мало пар,

Обретших столь прекрасный дар…

А ныне – где предел кручине?»

«И где ж, – я рек, – юница ныне?»

И друг мой вновь окаменел.

И ликом стал смертельно бел,

И рек: «Злосчастная стезя

Меня взманила… Не ферзя,

Но королеву отняла

Фортуна – вечная хула

Злодейке! Повторяю: брат,

Никто не знал таких утрат –

Юница нежная мертва!»

Я выдавить сумел едва:

«О нет!» – Но друг мой рек: «О да!»

«Беда! – вздохнул я: – Ох, беда…»

Но тут, под звонкий песий лай,

Явились, будто невзначай,

Ловцы, незримые дотоль.

И друг мой бедный, их король,

Кому в игре не повезло,

Вельми учтиво и тепло

Сказал «прощай», вскочил в седло,

Нахмурил бледное чело

И во дворец помчал, домой,

Дорогой краткой и прямой.

Двенадцать бил уже часов

Дворцовый гонг – и средь лесов

Был ясно внятен дальний звон…

И звоном этим пробужден,

Я голову приподнял с тома,

Чья повесть вам уже знакома:

Об Алкионе, о Кеике

И боге, снов людских владыке

С мифических, седых времен…

И я подумал: «Странный сон!

Пора к чернилам и перу: