«Странный замполит, — подумалось Егору. — Так искренне печётся об усопших… Ему бы попом быть».

— Вот видите, Пётр Петрович, — попытался вразумить Егор. — Вы же не только об отце своем подумали… И вы по-своему правы. Но дело всё в том, что моя родная мать погибла тоже где-то здесь, совсем недалеко от этого самого места. Это вы можете понять? Впрочем, и я мог бы тогда вместе с ней запросто утонуть, а не стоять сейчас здесь вот, перед вами, — и Егор для большей убедительности ткнул пальцем себе под ноги, как бы заверяя, что он всё-таки жив.

Белёсые брови замполита поползли кверху, подчеркивая крайнюю степень удивления.

— Постойте-постойте, а как же?.. — скорее по инерции хотел он было возразить, но договорить ему не дал появившийся в дверях вестовой. Приложив руку к обмятому синему «чепчику», тот доложил, что старпом просит обоих офицеров подняться на палубу. Начиная кое о чём догадываться, замполит отходчиво улыбнулся и в знак примирения тронул Егора за плечо. Про себя он, видимо, уже решил, что им ещё предстоит о многом поговорить, чтобы не осталось недомолвок. Непрядов в ответ кивнул, мол, всё в порядке.

Построение личного состава по «большому сбору» проходило под вечер. На море сохранялся полный штиль. Ветерок лишь чуть пошевеливал вознесённый на гафеле флаг. В напряжённой тишине было слышно, как скрипуче переговариваются за бортом чайки, да где-то в недрах корабля нудно гудит вспомогательный движок.

Строй моряков, облачённых в белоснежную форму первого срока, замер на юте в ожидании начала ритуальной церемонии. Офицеры так же были в полном параде, при кортиках. Не доставало лишь командира, который должен был появиться перед личным составом точно в назначенное время.

Непрядов занял место в общем строю, стараясь ничем не выделяться среди других. Но он всё же не мог не ощущать на себе взгляды, исподволь обращённые на него. Ведь не секрет же, что именно ему, в этом печальном ритуале отдания почестей отводилась роль едва ли не главного действующего лица. Пожалуй, впервые в жизни Егор оказался в таком положении, будто его донага раздели и со всех сторон просвечивают множеством глаз. Он предельно сосредоточился, напрягся, стараясь ни чем не выдавать охватившего его волнения.

Вспомнилось, как в курсантские годы они, друзья-однокашники, так же вот отдавали воинские почести незабвенному мичману Мищенко, скончавшемуся на паруснике во время их дальнего похода в Атлантику. Была такая же вот напряжённая тишина, и море казалось таким же присмиревшим и скорбным. Но мог ли он тогда предположить, что настанет день и час, когда военные моряки склонят головы перед памятью о его отце. Теперь отцовская глубинная могила навсегда перестанет быть безымянной. На штурманской карте она обретёт точные координаты по широте и долготе места. Возможно, в силу именно этого обстоятельства Егор не ощущал глубокой и безысходной скорби, но была какая-то светлая и тихая грусть о самом дорогом человеке, который покоился на глубине в бронированном склепе боевой рубки. Всем своим существом Непрядов чувствовал окончательное завершение какого-то очень важного, определяющего этапа своей жизни. Он видел лежавший на палубе еловый венок, туго спеленатый красной лентой, — конечно же, замполит загодя и об этом позаботился. Именно этот венок и должен был на веки — вечные утвердить точные координаты лежавшего на дне отцовского корабля.

Появился командир, и тотчас пронеслась команда «Равняйсь… Смирно!». При полной тишине запел на печальной ноте корабельный горн, и флаг на гафеле начал приспускаться. В это мгновенье Егор услышал, как призывно произнесли его фамилию. Его приглашали подойти к борту.

Оставив строй, Непрядов направился к Шелаботину, стоявшему рядом с лежавшим на палубе венком.

Как только замполит закончил короткую, прочувствованную речь, полагавшуюся в таких случаях, Шелаботин сказал:

— Ну, взяли, Егор Степанович…

Вдвоем они подняли сплетённое из еловых веток окружье, дохнувшее терпким запахом лесной хвои и принялись медленно опускать его на пеньковых шкертах за борт, выдерживая горизонтальное равновесие. Это неторопливо размеренное ритуальное действо продолжалось до тех пор, пока венок не коснулся воды. Побросав концы, оба командира тотчас взяли под козырёк. И в этот момент оглушительно грохнул из автоматов одиночными выстрелами почётный караул. Троекратный салют прокатился до самого горизонта, пугая чаек и отзываясь эхом где-то далеко в море.

Егор снял с головы свою новенькую, с высокой тульей командирскую фуражку и бросил её поближе к венку, чуть слышно прошептав при этом:

«Прими, батя… Это от меня и от твоего внука».

Экипаж этому не удивился, не воспринял иначе, как того заслуживала память сына о своем отце. А потом случилось нечто такое, что никак не предусматривалось обычным порядком всего происходившего. Шелаботин, из чувства солидарности с другом, также бросил вниз свою фуражку. А следом, как по команде, полетели за борт матросские бескозырки. Они белоснежными лилиями расцвели на воде вокруг мерно колыхавшегося венка.

Егор до боли прикусил губу, но уже ничего не мог с собой поделать: слеза ползла по его щеке, выдавая минутную слабость. Но и это можно было понять, поскольку железными оставались корабли, а их обитатели — людьми живыми.

Егор подумал, что вот только перед корабельным баталером за свой невольный, всех взбаламутивший порыв не помешало бы извиниться. Поскольку вновь обеспечить экипаж головными уборами, надо полагать, тому будет не просто. «А впрочем, — рассудил он, — дело ведь это — наживное…»

По возвращении с Югов на Севера, Егор снова с головой окунулся в привычные корабельные дела. За время его отсутствия в экипаже всегда скапливалось немало таких вопросов, которые ему как командиру предстояло срочно решать. Он любил свой далеко не новый корабль именно таким, каким он был: с достаточной пока еще надежностью прочного корпуса и с возникающими порой неполадками в приборах и механизмах, которые лишь прибавляли команде хлопот. По действующим нормативам лодка находилась уже не в зените своего эксплуатационного существования. Это нечто крепкого и здорового мужика, которому перевалило за пятьдесят: силенки еще хоть отбавляй, но уже случается, когда то ли под лопаткой некстати кольнёт, то ли старый, давно сросшийся перелом в кости к непогоде заноет. Однако по глубинам пройдет этот корабль, как боевой конь своим путём, не испортив борозды и ездока не сбросив. Словом, хорошенько ухаживай за ним, и он тебя никогда не подведёт. Егор очень хорошо усвоил эту истину, представляя себя в роли всадника и пахаря. И потому его подводный корабль всегда находился в полной готовности к выходу в море.

Правда, к моменту возвращения Егора, лодка его всё ещё находилась в ремонте, избавляясь от накопившихся недугов, различных неполадок и неисправностей. Но уже стало известно, что предстоит ей в скором времени отвалить от пирса и уйти курсом в океан, в длительное автономное плавание.

Непрядов обрадовался этому известию, поскольку на берегу ничего его больше не удерживало, и душа постоянно рвалась в моря. Впрочем, для полного удовлетворения всегда не хватало какой-нибудь малости… Как ни старался, ему так и не удалось перетянуть Кузьму Обрезкова на свою лодку. Надо полагать, начальство продолжало держать его в опале.

Тем не менее, Непрядов добился-таки, чтобы дружок снова начал ходить на тренировки в кабинет торпедной стрельбы. Поначалу Кузьма не слишком-то охотно работал с составе КБР, но потом все же вошёл во вкус, весьма быстро навёрстывая упущенные в этом деле навыки. К егорову удовлетворению, тот одинаково грамотно действовал и за помощника, и за штурмана, и за минёра. Снова проявлялась в нём добрая моряцкая закваска, и это ещё больше убеждало Егора в том, что на берегу его дружку не место. Как бы судьба-злодейка ни била, ни трепала его, в душе Кузьма всегда оставался подводником «Божьей милостью» и по призванию.