Да, был бы он сейчас в горах, хотя бы там, куда ездил в августе прошлого года к своему клиенту — игумену богатого монастыря, укрывшегося среди сосен и орешника. Но не так, как тогда, — один, монах среди монахов. Нет, не так!

Он думал об этом с упорством, которое сопутствует очевидным выводам, когда размышлять больше не нужно, толку никакого, один вред и давно пора действовать. Веки его тяжелели и опускались, и шум вентилятора он принимал за журчание холодного родника. Тогда Анета, белокурая, голубовато-зеленая в тени деревьев, появлялась перед ним, но не одна, кто-то держал ее за руку, кто-то другой, не он, а он все старался разглядеть, кто же это, и сердце его бешено билось. «Потеряешь, потеряешь», — шептали ему и сосны, и орешник, и друг игумен с мохнатой бородой...

Так прошла вторая половина дня. Под вечер он выключил вентилятор и сел, чтобы подумать спокойно, в тишине. «Да, черт возьми, эдак я, пожалуй, состарюсь в размышлениях! И чего еще раздумывать! Пока ты тут взвешиваешь то да это, она родит кому-нибудь двойню... Э, нет, довольно, и так все яснее ясного: есть желание, воля, пора действовать... И не медли, Филипп, не медли, а то она укатит в Афины или еще хуже — мадам отошлет ее в Гавр, и останешься ты здесь со своими мыслями и вентилятором. Все, решено!»

Он встал и зашагал по комнате. «Так оно и будет. И нечего тут больше раздумывать!»

Первые анонимные письма он получил года три-четыре спустя. За это время здоровье Филиппа сильно пошатнулось. Экзема, которая беспокоила его еще до женитьбы, резко обострилась. Врачи связывали ее с нарушением обмена веществ, находили какие-то отклонения в крови и в печени, но подлинных причин так и не обнаружили. К тому же Филипп перенес желтуху, потом долго мучился от зубной боли, и его друг Аргиропулос удалил у него два коренных зуба и поставил мост. Напасти — одна за другой.

Первым письмам Филипп не поверил: охотников напакостить в провинции всегда предостаточно. Но письма приходили все чаще, а их авторы не унимались: если вначале они ограничивались информацией, то теперь поносили Филиппа самыми скверными словами.

Недоверие и сомнения Филиппа более всего вызывало то обстоятельство, что в письмах упоминалось много разных имен. Однако вскоре список их поредел, сократился до двух-трех, а под конец осталось только одно — Аргиропулос.

Сопоставляя полученную информацию со своими собственными наблюдениями, Филипп убедился, что далеко не все анонимки рождены злым вымыслом его корреспондентов. Действительно, дело было нечисто. «Подлец! — негодовал Филипп. — Убью, застрелю!» И стоило ему поддаться порыву гнева, как в памяти всплывали строки из одного письма, автор которого издевательски уведомлял, что прежде, чем вставить Филиппу челюсть, Аргиропулос наставил ему рога...

Последние месяцы этого года прошли напряженно. Филипп был издерган и зол, семейные сцены стали привычкой, не проходило дня, чтобы он или Анета не угрожали разводом.

Весной раздражение понемногу улеглось. И, лелея последнюю надежду, Филипп решил отправиться с Анетой в большое путешествие. Они поехали в Рим, потом в Париж, потом в Гавр, к родственникам Анеты. В Гавре они сели на великолепный трансатлантический пароход. Здесь, на пароходе, и произошла сцена, закончившаяся полным поражением Филиппа.

Поводом опять-таки послужил флирт Анеты. Поздно ночью, когда они спустились в каюту, Филипп запер дверь, положил ключ в карман и сказал Анете, что им нужно поговорить. Мягко и проникновенно начал он обрисовывать контуры прекрасной жизни, которая ожидает их в том случае, если они забудут старое и никогда не повторят своих ошибок: Анета станет благоразумной, а Филипп не будет устраивать ей сцен. «Будем жить, прямо глядя друг другу в глаза!» — произнес Филипп, и как раз в то самое время Анета подняла на него взгляд. «И зачем я на него посмотрела? — подумала Анета. — Еще вообразит, будто я ему верю. Нет, больше не взгляну ни разу».

А Филипп тем временем говорил, что их счастье в руках Анеты. Все внешние препятствия он преодолеет без труда, лишь бы Анета вселила в него спокойствие за тылы. На будущих парламентских выборах он выставит свою кандидатуру, они переберутся в Афины, жизнь пойдет по новому руслу. «Будем жить в столице — свободные, независимые... Будем проводить время в путешествиях...» — Филипп все говорил и говорил, пока вдруг не обнаружил, что Анета не слушает. Она сидела на диване, обхватив руками колено, лениво болтала ногой и смотрела в сторону.

И Филипп не выдержал. Он взорвался и высказал ей все то, что Анета не раз слышала от него дома. Сверх того он добавил про ее «галльское племя» — благо впечатления от Гавра были свежими, — про ее голодранцев-родственников, которые, как он понял, люди жалкие и третьесортные. «Отправляйся к ним! — кричал Филипп. — Там тебе и место! Одного поля ягода!»

Анета по-прежнему смотрела в сторону, и на ее губах играла вызывающая улыбка, которой она вооружалась в подобных случаях. Эта улыбка как бы говорила Филиппу: «Покричи, покричи, устанешь и замолчишь...» И, взглянув на Анету, Филипп сразу же умолк. Ну нет! Так сегодня не обойдется! Пусть она выкинет это из головы! Довольно она позабавилась, потешилась им, как клоуном. Сегодня финал будет другой, и Филипп принял все необходимые меры. Да, он решил: обратно они не вернутся! Пусть лучше здесь, в океане, их обоих сожрут акулы! Анета выберет сама, все зависит от нее: или они придут к честному соглашению, или Филипп пустит ей пулю в сердце, а потом застрелится сам — и утром коридорные найдут их трупы... Все уже готово: вот письмо в жандармское управление, где Филипп обстоятельно объясняет причины своего решения (с этими словами он вынул из кармана письмо), а вот и револьвер, который он купил в Гавре...

Однако с револьвером вышла осечка: Филипп забыл положить его в карман брюк. Не оказалось револьвера и в других карманах: он вынимал и выкладывал на стол ключи, расческу, фотографии Анеты, портмоне, икону с распятием, флакончик с нитроглицерином — для сердца и другой, с атропином, — для печени, блокнот и прочую мелочь. Все что угодно, но не револьвер. «Погоди, я сейчас», — сказал он Анете, шагнул к шкафу и открыл дверцу.

Реакция Анеты была молниеносной. Схватив со стола ключи, она отперла каюту и очутилась в коридоре. Дверь с грохотом захлопнулась, и Филипп понял, что поворот ключа в замочной скважине утверждает новый поворот событий. Ошеломленный и растерянный, он молча смотрел на дверь: револьвер наконец нашелся, но к чему он теперь?

— Анета! — позвал Филипп, стараясь, чтобы его голос прозвучал спокойно, будто ничего не случилось, будто он просто пошутил. — Открой, открой!

Однако Анета для большей уверенности еще раз повернула ключ в замочной скважине и сказала, что не только не откроет, а, напротив, поднимет на ноги весь пароход.

— Боже мой! — в смятении воскликнул Филипп. — Как ты не понимаешь... Мы же станем мишенью для насмешек...

— Зато не пойдем на корм акулам...

— Открой, не бойся... Я просто погорячился... Если кто-нибудь выйдет в коридор, если тебя увидят у двери... Будет скандал... Прошу тебя, одумайся. Открой дверь, давай поговорим, как культурные люди...

— Знаю я, как культурно ты разговариваешь... Хватит, наслушалась за эти годы...

— Анета, не говори глупостей! Открой! Ты даже не представляешь, какие могут быть неприятности, а когда поймешь — будет поздно. Тогда ты раскаешься, что не послушалась и потеряла эти драгоценные секунды.

— Как я смогу раскаиваться, если ты меня застрелишь?

— Клянусь, не трону, не обижу ни словом, ни действием?

— Никогда?

— Никогда!

— А где револьвер?

— В чемодане.

— Ты его не вынул?

— Нет.

— Поклянись.

Филипп поклялся — прахом матери.

Когда Анета открыла дверь, Филипп держался за стол и ноги у него подкашивались от слабости. Анета взяла его под руку, довела до кровати и подала лекарства.