Типичным для буржуазной историографии того времени недостатком, ярко проявившимся в работе Рузвельта, было полное игнорирование экономических факторов в историческом процессе. На сотнях страниц автор в эпическом стиле располагает одно явление подле другого; он не делает даже попытки показать их взаимозависимость и взаимообусловленность, выяснить закономерности безграничного хаоса событий. Рузвельт не сумел проследить зарождение государственности, процесс образования штатов, проходящий специфически в каждом из них. Грандиозная общественная трансформация ― буржуазная революция в США ― в его изложении теряет свой социальный смысл.

Тем не менее исторические труды Рузвельта, особенно «Покорение Запада», сыграли важную роль в его жизни, способствуя его известности как одного из перспективных национальных политиков. Рузвельт выработал для себя определенную концепцию американской истории, у него сформировались собственные представления о росте американского государства, возникновении экспансии. Время оказалось крайне благоприятным для исторических сочинений Рузвельта. Американский капитализм уже создал огромную материальную базу, он вышел на первое место в мире по основным экономическим показателям. В надстройке буржуазного общества возник некий вакуум, который следовало заполнить идеями, соответствующими новой мощи. Труды Рузвельта находились в русле усиливающейся экспансионистской идеологии. Они представляют интерес именно как вехи формирования идеологии американского империализма, утверждающей предопределенность судьбы США в качестве мировой державы.

Сам Рузвельт, который возвеличивал суровых, сильных людей Запада, приобрел многие из описываемых им качеств. Он утвердился в мысли, что самое главное ― культ силы, иногда окрашенной благородством, но всегда подаваемой как основа характера ― культ «первоначальной», «естественной» грубой силы. Возвращаясь в конце 1886 года в Нью-Йорк, приближающийся к тридцатилетию Рузвельт вынес для себя уроки суровой борьбы за существование, уроки жизни, в которой лишь верный глаз да мертвая хватка открывали дорогу вперед.

Политическая арена Америки конца XIX века была весьма своеобразной. Посредственность президентов, усердно поставляемых стране республиканской партией, не подлежит сомнению. Даже самый восторженный из американских историков не нашел бы достаточно оснований для уважительных слов в адрес Гаррисона, Артура, Гарфильда, Хейса. Водораздел между демократами и республиканцами, всегда достаточно узкий, в эти годы стал особенно неубедительным. Если Белый дом большую часть последних десятилетий XIX века являлся республиканским поместьем (прорыв сделал лишьг. Кливленд), то в палате представителей в основном преобладали демократы. Одно время критерием партийной принадлежности пытались сделать отношение к внешнему тарифу (республиканцы выступали за тарифное ограждение национальной промышленности, демократы ― за дешевые импортные товары). Однако тарифный билль Вильсона 1894 года смял и это различие. Лишь хвала и хула давно минувших лет служили делу партийного разграничения. И если в экономическом смысле наблюдался бросок вперед, то в политическом развитии страны образовался тридцатилетний застой.

Конвенты отдельных штатов, некогда (при президенте Джексоне) рассматривавшиеся как шаг в развитии джефферсоновской демократии, теперь превратились в оплот политических боссов. Избираемый ими сенат США с большим основанием назывался клубом миллионеров. Судебная система стала в эти годы особенно реакционным органом, образовавшим глухую защиту частных интересов. Рабочие союзы страдали прежде всего от решений судов, прямо отражавших волю противоположного социального полюса. Эти решения повсеместно нарушали базовые буржуазные права, записанные в Билле о правах, прежде всего право собраний, свободы слова и право на обычный судебный процесс.

В 1888 годуг. Кливленд попытался удержать за собой Белый дом еще на один срок. Его «коньком» было «справедливое законодательство». Представлявший его демократическому конвенту в Сент-Луисе оратор заявил, что главной заботой Кливленда в следующие четыре года будет «реформа, ревизия, сокращение национального налогового законодательства». Прозвучало обещание, что «привилегированный класс», который «создает законы, соответствующие своим собственным интересам», отныне будет принужден «делать взносы для удовлетворения потребностей жизни каждого мужчины, женщины и ребенка в стране». Взрыв воодушевления сделал голосование ненужным, иг. Кливленд был выдвинут конвентом единогласно через час и пятнадцать минут после начала заседания. На этот раз рычагом «достижения справедливости» должно было стать снижение налогового бремени. В платформе демократов говорилось, что неимоверно высокие налоги «обогащают немногих, которые объединились и грабят большинство наших граждан, лишая их преимуществ естественной конкуренции».

Вопрос о налогах и тарифе на импорт касался интересов влиятельной части американской буржуазии. Это было так же верно, как и то, что не налоги и не тариф вели к нищенству огромные массы населения. Снова, как много раз до того и много раз позже, острота классовых взаимоотношений оказалась спрятанной за второстепенными вопросами, подаваемыми с невероятным шумом.

Республиканцы решили отобрать президентское кресло у демократов не очень оригинальным приемом. Был использован надежный козырь ― патриотизм. Согласно их обвинениям, сторонник снижения тарифов ― Кливленд открывает двери в Америку английским товарам. Следовательно, он не патриот, еще более «следовательно» он куплен за английское золото. «Нью-Йорк трибюн», к примеру, звала читателей отвергнуть «эгоистические амбиции и невежество одного человека, прибившего к своей мачте флаг свободной торговли». «Филадельфия пресс» сообщила читателям, что Кливленд «более диктатор, чем Джексон и слабее интеллектуально, чем Фрэнк Пирс». Для массового читателя, чьи знания не позволяли эффективно использовать подобные исторические параллели, республиканцы доносили более доступные факты. Находящаяся в оковахсоциальных проблем страна обсуждала тяготы миссис Кливленд, страдающей, мол, от пьяницы мужа.

Республиканцы в 1888 году стояли перед выбором. Кто смог бы померяться силами с Кливлендом? Новые политики проявляли активность в рядах республиканской верхушки. Стоит выделить богача Маркуса Алонцо Ханна, представлявшегося как Марк Ханна. Потомок ирландских квакеров, он прибыл в Огайо из Вирджинии. Образование его окончилось рано, так как необходимо было вести дела бакалейной лавки. Поместив нажитый капитал в перспективные дела, он завладел шахтами, заводами, банками, судами, городскими коммуникациями, газетой и театром. Затем Ханна обратился к политике.

В Нью-Йорке аналогичным деятелем стал Чонси Депью. Вандербилты сделали его главой «Нью-Йорк централ рейл-роуд», а он, используя деньги и влияние, завязал тесные отношения с хозяевами американского мегаполиса Как оказалось, это было опрометчиво. Республиканцы полагали, что деятеля, имеющего столь откровенные связи с миллионерами, определенно забаллотируют. Нужна «темная лошадка», человек, верный верхушке бизнеса и в то же время обладающий атрибутами народного вождя.

Такого человека нашли в Индиане. Его звали генерал Бенджамин Гаррисон. В отсутствие военных действий он практиковал в своей адвокатской конторе в Индианаполисе. Его достоинствами были генеральский чин и незаметная прежде политическая активность: он имел меньше врагов, чем другие претенденты. Оказалось, что в пользу Гаррисона работает история: представляя своего малоизвестного героя зашедшему в тупик разногласий республиканскому конвенту, представитель Индианы напомнил, что прадед Бенджамина Гаррисона подписал Декларацию независимости[2], его дед был первым губернатором Огайо, прославился в битве при Типпеканоэ и в 1840 году избран президентом США. Впервые услышавшие о Гаррисоне делегаты тотчас окрестили отпрыска славной семьи «старым Типпеканоэ».