Это был случай дружественной стрельбы… один перепуганный рекрут, испугавшись тени, по ошибке направил пистолет на Саймона. Сам он застрелился через несколько недель.

Но каждый раз, когда я думал о Саймоне, умирающем в одиночестве на поле боя, каждый раз, когда я думал о его страхе и смятении, вся вина лежала на господине Лару. Никогда на Лили.

— Она рассказывала мне о нем, — тихо произносит Мерендсен. — Если бы она знала, что ты до сих пор нуждаешься в ее поддержке, я знаю…

— Я тоже это знаю. — Мы останавливаемся, огибаем трещину в дороге, перепрыгиваем через пропасть, откуда открывается вид на нижние уровни, где бушуют пожары, поднимая черный дым. — Она ничего не могла поделать. После смерти Саймона мои родители разошлись. Отец не смог вынести того, что Лару сделал с нами. Мама проглотила это, потому что была деловой женщиной, и нажить себе врага в лице месье Леру она просто не могла. Она понимала, за месть придется расплачиваться. И они пошли разными дорогами.

— А что насчет тебя? — Взгляд, который бросает на меня Тарвер, мог принадлежать Саймону… тихо оценивающему меня.

— Я сорвался. Не смог смириться с горем отца, не смог смотреть на предательство матери. К двенадцати годам я уже был в трущобах.

— И там ты научился взлому?

— Там я научился грязному хакерству. Я уже многое знал. Саймон научил меня.

— Он и ее научил. Умение обращаться с электроникой, которому она научилась у него, спасло ей жизнь… жизнь нам обоим.

Мы молча идем по краю открытого участка дороги, оба настороже, но какое-то время мой брат словно третий член нашей группы, молча идет рядом с нами. Не легче думать о нем, чем о Софии. Я не хочу представлять ее лицо, когда она поймет, что мы ушли. Я ничего ей не должен после того, как она мне солгала. Но когда я иду по своему горящему городу рядом с человеком, который рискнет всем человечеством, чтобы спасти любимую девушку, я знаю, что «должен» ничего не значит, когда дело доходит до сердца. Надеюсь, она развернется и побежит, надеюсь, она найдет место, чтобы спрятаться от того, что надвигается. Но почему-то я знаю, что она этого не сделает.

Я вырываюсь из своих мыслей, когда Тарвер хватает меня за руку и тащит в разрушенный магазин. Я следую за ним, опускаясь на корточки за остатками стены, и сразу понимаю причину его спешки. Низкий рокот тяжелой машины раздается по улице позади нас, и с таким городом, какой он есть, нет причин предполагать, что люди, которых мы встретим, будут дружелюбными. Тарвер находит металлический стержень и молча поднимает его обеими руками, а я поднимаю кусок бетона из кучи щебня у своих ног.

Оказалось, что рокот принадлежит грузовику, за рулем которого находится женщина, а на открытой платформе сидят четверо парней. Он на магнитных подушках, парит на пару футов над землей, не задевая большую часть мусора. У всех пятерых зловещая черноглазая неподвижность оболочек. Их головы описывают медленные, постоянные дуги, когда они осматривают окрестности. Судя по их одежде, я бы сказал, что это работники склада и офисные работники фирмы, чей логотип нанесен на дверях кабины.

— Плохие новости, — бормочу я, наблюдая, как они медленно проплывают мимо. — Если они умеют водить, то смогут передвигаться по земле гораздо быстрее, чем мы.

— Это еще не самое худшее, — тихо отвечает Тарвер, и я поворачиваю голову, чтобы проследить за его взглядом. Медленная процессия оболочек исчезает за углом. Десятки… нет, сотни, некоторые пешком, другие на машинах, направляются к центру места катастрофы. Все они идут плавной, неестественной походкой. Все с пустыми лицами и черными глазами. Между нами и Лили их, должно быть, тысяча.

О, черт, София. Это плохо.

И это так. Одержимые повсюду. Мы взбираемся на развалины зданий, пробираемся сквозь завалы и бежим по опасным, открытым пространствам улиц. Наши руки кровоточат от хватания за неровные края, глаза щиплет от пыли, а горло першит от дыма, который мы не можем не вдыхать во время продвижения. Звуки, которые издает город, когда руины оседают, помогают замаскировать издаваемый нами шум от черноглазой, расслабленной армии Лили. Сейчас их тысячи, и каждый маршрут, который мы пытаемся проложить, заблокирован.

Тарвер целеустремлен и непоколебим. Когда сгущаются сумерки, я боюсь того, что он может сделать, если мы не сможем найти проход в ближайшее время. В конце концов, когда мы натыкаемся на лопнувшую водопроводную трубу, я уговариваю его остановиться на несколько минут, и мы присаживаемся возле нее в тени, попивая из сложенных чашечкой ладоней.

Именно он нарушает молчание, глядя на руины за нашим временным убежищем.

— Шепоты спасли ее на Элизиуме. Они сделали это добровольно, отдавая ей последние силы. Достаточно, чтобы сделать ее настоящей, постоянной.

— Это невероятный подарок. — Не знаю, что еще сказать.

— Высший дар, — соглашается он, глядя на свои сложенные чашечкой руки, позволяя воде медленно течь сквозь пальцы. — В тот момент, когда это случилось, Лили сказала, что она была на краткий миг частью их. Что они могут видеть ее, всю ее… все хорошее, все плохое, и что они считают, что ее стоило спасти. Это существо того же вида. Как он мог это сделать? Как он может питать такую ненависть?

— Люди — это один вид, — отвечаю я, — но мы все разные. Возможно, при достаточно суровых обстоятельствах любой из нас был бы вынужден совершить невообразимое.

И вот она, София, появляется перед моим мысленным взором, как по сигналу, с пистолетом в руке. При определенных обстоятельствах любой из нас мог бы оказаться в такой ситуации… Я начинаю понимать тебя, Ямочки. Жаль, что я не доживу до того, чтобы сказать тебе об этом.

Тарвер вскакивает на ноги.

— Нам пора двигаться.

Я встаю рядом с ним, мои колени и спина протестующе кричат.

— Так не пойдет. Они множатся с каждым часом… они снова заметят нас, и мы не выберемся, если они погонятся за нами.

Лицо Тарвера мрачнеет.

— Тогда мы будем сражаться.

Я смотрю на него, пытаясь понять, не пошутил ли он.

— Их тысячи. Лучший боец в мире не продержится и пяти минут, а у нас даже нет настоящего оружия. Нам нужен другой вариант.

— У тебя есть идея? — грубо спрашивает он, его лицо грязное, глаза горят, когда он смотрит на меня.

— Мы должны спуститься вниз. Использовать одну из этих трещин, возможно, одну из старых шахт лифта. Проникнуть в подземный город, использовать укрытие трущоб и спрятаться на виду у людей. Там, внизу, я могу достать больше оборудования. У меня в голове не так много всего, что я могу сделать, и мне нужно закончить расчеты для этой программы, прежде чем мы туда доберемся.

— Мы зря потратим время, — огрызается он. Весь его образ говорит мне, что он намерен идти напролом через безмолвные армии, разделяющие нас и Лили. Его отчаянное желание добраться до нее вытесняет все остальное из его мыслей.

— Ты хочешь попасть туда или умереть, пытаясь? — резко уточняю я, и это привлекает его внимание. — Потому что если мы останемся здесь, то это произойдет. Мы должны спуститься. Мы можем подобраться поближе и прятаться, пока она не перестанет нас ждать. К рассвету мы будем готовы подняться в главный офис Лару. Это то, что поможет Лили… это то, что даст нам шанс добраться до нее. Пробиться сквозь них невозможно. Это невозможно сделать.

Он напрягается, руки сцеплены за головой, когда он смотрит на руины. Костяшки пальцев побелели от силы его хватки. Затем он чертыхается, резко садится на корточки и обхватывает голову руками. Как будто он пытается физически держать себя в руках ради нее.

Я копаю глубже, делаю свой голос жестким.

— Теряем время. Пойдем.

Остальные настолько сосредоточены на задачах, которые ставит перед нами хранитель, что не чувствуют, как в глубине болот нарастает ярость. Они так сосредоточены на месте, заполненном солдатами, что не видят безумия, вскипающего под защитой из камня и грязи, который скрывает дом зеленоглазого мальчика.

Я понимаю, что делает этот безумец, и это разобьет сердце зеленоглазого мальчика. У меня так мало сил, что я не могу остановить безумца или прикоснуться к кому-нибудь рядом с ним. Моя единственная надежда — обратиться к девочке, чьи сны я разделял, чей разум мне знаком, как ничто в этом мире. Она остановит этот ужас… она должна.

Только когда я смотрю ее глазами на кровавую бойню, я понимаю, что опоздал. Ее собственный ужас снова вытесняет меня из ее мыслей. Последнее, что я вижу ее глазами — это лицо зеленоглазого мальчика, полное потрясения, предательства и такой глубокой скорби, что боль в сердце девочки — это пытка, более мучительная, чем любая другая, которую мог бы причинить мне наш хранитель.

Прости меня.