Не ожидая попутчиков и не дожидаясь остановки, измученный пережитым и своим чрезвычайно быстрым перемещением в пространстве, от чего Гордин давно отвык, он взбил жидкую вагонную подушку, выключил верхний и индивидуальный свет в купе и уснул мгновенно, как засыпал всегда или почти всегда, даже на шестом десятке лет, не жалуясь особенно на здоровье. Травмированная о прошлом годе правая рука начала понемногу подниматься, хотя для этого приходилось её толкать, словно ядро, всем корпусом, но в быту это не очень мешало. Метка на носу осталась, хотя синеватый цвет рубцов из-за чужеродных вкраплений в кожу понемногу стал меняться на розовато-белесый, но Гордин привык и к этому, гораздо больше его занимали обширные боковые залысины и сильно поредевший кок да ещё перманентная седина оставшейся жалкой шевелюры; не зря говорят: пришла беда, открывай ворота, и Гордин любил себя по-прежнему, намеренно не замечая старения организма и прежде всего ветшания внешнего облика. Поздняя осень. Грачи улетели. Лес обнажился. Поля опустели. Только не сжата полоска одна. Грустную думу наводит она. Сейчас грустная дума была о сгоревшей даче, и хотя Владимир Михайлович спал, неостановимая работа мозга развертывала в виде причудливо ветвящихся сновидений фантастическую смесь реальности и гротеска.

Сейчас Владимиру Михайловичу снился средневековый замок, куда он проник ночью через случайно оставшийся опущенным мост и открытые ворота, и вот, стараясь ступать бесшумнее по огромным неудобным булыжинам, он крался между двумя крепостными стенами по круговой дорожке, пытаясь найти вход в следующий круг, в следующее кольцо замковой площади. Булыжный периметр был бесконечен, чем-то напоминая таллиннскую дорожку, по которой он когда-то хаживал с женой и дочерью. когда открылся какой-то узкий как нора лаз, Гордин свернул в него с облегчением, но тут же почувствовал, что он летит почти вертикально вниз и через несколько мгновений полета приземлился на ноги в довольно глубоком колодце, дно которого было несколько шире входного отверстия, чуть увлажненное ночной прохладой и усеянное массой пористых, давно перепревших костей.

Здесь Гордин открыл глаза и в полумраке, раскачиваясь и подпрыгивая вместе со всем вагоном, увидал на фоне двери фосфорически блестевшую тень с рогами.

- Чур меня, чур! - попробовал он перекреститься правой рукой, но, видимо, отлежав её, не смог даже сдвинуть её с места. Тень с рогами не двигалась, и Владимир Михайлович, надев очки, понял, что это просто тень от верхней шторы, неровно загнувшейся, от переплета оконной рамы и нижней занавески, совпавших вместе со случайными бликами света в эдакий причудливо-странный силуэт.

Конечно после такого видения сна в глазах как не бывало, и Владимир Михайлович достал из "кейса" припасенную для работы рукопись, чтобы погрузиться в новую работу, сулящую труженику пера не только забвение личных неурядиц, но и необыкновенное удовлетворение, почти нирвану.

2

До города П. Владимир Михайлович доехал без всяких приключений. К нему так никого и не подсадили, и он блаженствовал, слушал радио, глядел в окно на мелькавшие осинки и березки, совершенно выбросив из головы вчерашний пожар и собственное неожиданное бегство, сердце его дрогнуло, когда поезд пошел по мосту, соединявшему оба берега великой русской реки К. Один из местных поэтов, его тезка, к сожалению уже покойный, написал лет тридцать назад необыкновенно пафосно звучавшее для его земляков стихотворение, заканчивающееся такими проникновенными строками: "Встаньте, люди! Прильните к окнам - начинается К-ский мост" (почти: "Люди, я любил вас! Будьте бдительны!" - любимое изречение гординской юности). Конечно, уроженцам и жителям других не менее замечательных мест энтузиазм и пафос вышеприведенных строчек (имеются в виду именно стихи Владимира Р.) вряд ли говорят что-то особенное и понятны только при усиленной мозговой работе: ну что, мост как мост, ничего особенного, не Бруклинский. Но Гордину свое болото было куда как дорого... Туман. Струна звенит в тумане.

Поезд подошел к П-скому вокзалу уже в сумерках (путь от столицы занимает где-то около суток). Не обремененный поклажей, Гордин соскочил, помахивая кейсом, с вагонной площадки почти как с вышки для прыжков в воду - солдатиком - (московские платформы высокие, вровень с полом тамбура, а здешние - на полтора метра ниже) и почти побежал на привокзальную площадь, которая за четверть века его проживания в столице практически не изменилась. Разве что добавилось палаток, будочек, лотков. Неподалеку от туннеля под другими железнодорожными путями, по которому обычно ходили студенты университета и он, грешный тоже рвался встречать будущую жену и навещать своих приятелей Кроликова и Наташевича после лекций, вытянулось длинное одноэтажное строение касс пригородных поездов. Купив в будке талончики для проезда в городском транспорте, он прошел к трамвайной остановке и довольно быстро дождался нужного трамвая. Билет для проезда, кстати, стоил в два раза дешевле, чем в столице, что порадовало прижимистого москвича, который научился за годы перестройки экономить на мелочах и все время что-то сравнивать: сколько стоило раньше и сколько теперь, (смешно сравнивать несравнимое: запах дыма и звон денег, не правда ли, дорогие вы мои, товарищи-господа!).

Езды до родительского дома было минут 15-20, тоже немного по московским меркам. Подойдя к дому и взобравшись на высокое бетонное крыльцо, Владимир Михайлович сторожко вступил в темный неосвещенный электричеством подъезд и начал аккуратно карабкаться по лестнице на пятый конечный этаж, придерживаясь левой рукой за перила. Дом был без лифта и старикам-родителям бегать туда-сюда - в магазины - было явно уже не по силам. Ощупью добрался Гордин до нужной двери, надавил кнопку громко заверещавшего в ночной тишине звонка и тут же услышал глухой подзабытый спокойный голос матери: "Кто там?"

- Я, это я, - откликнулся Гордин, несколько более взволнованный, чем сам от себя ожидал. Дверь немедленно распахнулась, выпустив полосу яркого света на площадку пятого этажа, очертив коврик около двери (бабкин половик) и далее идущую рядом с дверью вертикально по стене железную лесенку, упиравшуюся в железную же дверцу чердака, запертую на массивный висячий замок.

Перед Гординым стояла перелепленная временем и старушечьей худобой женщина в халате, на воротник которого спадали седые завитые, видимо "химией" волосами, один её глаз внимательно вглядывался в нежданного (а возможно и долгожданного) гостя, другой - искусственный - смотрел немножко в сторону и придавал этим несколько более заспанный и недовольный вид, чем на самом деле. За матерью, постоянно подпрыгивая на месте, а по сути перемещая попеременно тяжесть тела с ноги на палку в руке и наоборот, стоял отчим Гордина, Михаил Андреевич, которого он по инерции (узнав истину своего дворянского происхождения только в 25 лет) называл отцом; был он наглухо застегнут в темную рубашку и затянут в брюки, мешковато отстающие на коленях также неопределенно темного цвета, зато сверкала лысина почти во всю голову и растянутый в улыбке рот демонстрировал два ряда металлических зубов. "Приветствую, Вова!" - сказал отец, астматически удлиняя каждый слог и хрипя легкими, словно мехами старой дырявой гармони.

- Неужели не рады? - спросил больше для юмора, чем для приличия Гордин, переступив невысокий порожек. Он прикрыл за собой дверь, замок которой автоматически щелкнул, и полуобнял по очереди хозяев квартиры. Извини, мать, что гостинцев не привез, но у вас ведь сейчас, наверное, все как в Москве: и палатки, и товары, разница в цене, конечно, плевая, завтра все куплю: и лимоны, и апельсины, и печенье, и конфеты, благо, деньги пока имеются", - скороговоркой выпалил Гордин, только в этот самый момент осознав, что он в городе П., в гостях, приехал, наконец, навестить родителей, но как всегда запамятовал про гостинцы, впрочем, хотя и дорого яичко ко Христову дню, есть ещё время исправиться блудному сыну.

- Да нам ничего и не надо. У нас все есть, - знакомо придуриваясь, пропела мать на одном дыхании. - Дай-ка на тебя посмотрю. Постарел ты, сынок, слава Богу, что не такой толстый, как думала.