Разумнее было сменить тему.

– Ладно, Вьянелло, не сочти за труд побеспокоиться, чтобы ее телефон взяли под контроль. – Он от своего не отступился, вовсе нет.

По молчаливому согласию беседа завершилась. Вьянелло поднялся, всем видом выражая недовольство этим упорным вмешательством в скорбь вдовы Семенцато, но возражать не стал.

– Больше ничего, синьор?

– Вроде ничего.

Обычно Брунетти просил, чтобы ему доложили об установке прослушки, но на сей раз положился на совесть Вьянелло. Сержант передвинул стул на несколько сантиметров вперед и поставил его ровно перед столом Брунетти, махнул рукой, прощаясь, и покинул кабинет, не сказав ни слова. Брунетти подумал, что с него хватит одной примадонны в Каннареджо. Не было нужды заводить еще одну в управлении.

Когда Брунетти через пятнадцать минут выходил из квестуры, на нем были сапоги, а в руках зонтик. Он пошел влево, по направлению к Риальто, но потом повернул направо, и внезапно опять налево, и вскоре обнаружил, что спускается с моста на площадь Санта-Мария-Формоза. Прямо перед ним возвышался с незапамятных времен пустующий дворец Приули – главный предмет отвратительной тяжбы, разгоревшейся вокруг завещания. Пока наследники и псевдонаследники боролись за обладание им, дворец целеустремленно ветшал, не озабочиваясь никакими правами, притязаниями и законами. Длинные потеки ржавчины струились по каменным стенам от железных решеток, пытавшихся защитить его от незаконных вторжений, а крыша проваливалась и проседала, являя тут и там трещины, позволяя любопытному солнцу заглядывать на чердак, закрытый много лет. Брунетти-мечтатель часто думал, что дворец Приули был бы идеальным местом для заточения сумасшедшей тетушки, непокорной жены или несговорчивой наследницы, и в то же время, как трезвый и практичный венецианец, он видел в нем великолепное пустующее помещение и разглядывал окна, разделяя пространство за ними на квартиры, офисы и cтудии.

Лавка Мурино, как он смутно помнил, находилась на северной стороне площади, между пиццерией и магазином масок. Пиццерия была закрыта в межсезонье, ожидая возвращения туристов, но и магазин масок, и антикварная лавка были открыты, их огни ярко горели сквозь февральский дождь.

Брунетти открыл дверь в лавку. Где-то в глубине за парой узорчатых бархатных занавесок, висевших у дверей во внутренние комнаты, прозвенел колокольчик. Торговый зал был наполнен приглушенным блеском богатства, богатства векового и прочного. Вниманию покупателей предлагалось всего несколько предметов, но каких!. У задней стены cтоял ореховый сервант с пятью выдвижными ящиками слева, отполированный до сверкания веками заботливого ухода. Вплотную к нему был придвинут длинный дубовый обеденный стол, вокруг которого, возможно, собиралась когда-то набожная cемья. Он тоже был начищен до сияния, но никто даже не пытался замаскировать или удалить имевшиеся на нем зазубрины и пятна. У его ножек припали к земле два мраморных льва с некогда угрожающими оскалами. Но их зубы стерлись от времени, черты смягчились, так что теперь они встречали врагов скорее зевком, чем рыком.

– Сеqualcuno?[29] – позвал Брунетти. Он глянул вниз и заметил, что его сложенный зонтик уже оставил обширную лужу на паркете магазина. Синьор Мурино должен был быть оптимистом, да еще и не венецианцем, чтобы в такой низкой части города покрыть пол паркетом, потому что первое же серьезное наводнение наверняка покоробит дерево и смоет клей и лак, когда начнется отлив.

– Виоngiorno! – позвал он снова, делая несколько шагов к двери и оставляя след из дождевых капель на полу.

Из-за гардины появилась рука и отодвинула ее. Человек, ступивший в комнату, оказался именно тем, кого ему показали – он забыл, кто – как торговца антиквариатом с Санта-Мария-Формоза. Мурино был коротышкой, как многие южане, и его черные блестящие волосы ореолом крупных колечек ниспадали до ворота. Он был смуглый, с гладкой кожей, с мелкими правильными чертами. Нарушали эту гармонию средиземноморской красоты светлые глаза цвета зеленого опала. Хотя они взирали на мир из-за круглых золотых очков и были затенены ресницами столь же длинными, сколь и черными, ясность их сразу же привлекала к себе внимание. Французы, по сведениям Брунетти, много веков назад завоевывали Неаполь, но их вкладом в местную генетику были рыжие волосы, иногда встречающиеся в городе, а не такие прозрачные нордические глаза.

– Синьор Мурино? – спросил он, протягивая руку.

– Да, – ответил торговец антиквариатом, принимая руку Брунетти и крепко отвечая на пожатие.

– Я Гвидо Брунетти, комиссар полиции. Я бы хотел перемолвиться с вами несколькими словами.

На лице Мурино сохранялось выражение вежливого любопытства.

– Я хотел бы задать вам несколько вопросов о вашем партнере. Или мне следовало сказать: покойном партнере?

Брунетти смотрел, как Мурино переваривает эту информацию и решает, каков должен быть ответ. Все это заняло несколько секунд, но Брунетти наблюдал за такими внутренними процессами десятилетиями и научился в них разбираться. У людей, которым он представлялся, обычно имелся целый набор подходящих к случаю реакций, и его работа, в частности, заключалась в том, чтобы наблюдать, как они перебирают их в уме, ища наиболее правильную. Удивление? Страх? Непонимание? Любопытство? Он смотрел, как Мурино прикидывает, как он рассматривает и отвергает разные варианты. Очевидно, он остановился на последнем.

– Да? И что бы вы хотели узнать, комиссар? – Его улыбка была вежливой, тон дружеским. Он опустил глаза и увидел зонтик Брунетти. – О, позвольте, я заберу его, – сказал он, стараясь казаться более озабоченным неудобствами Брунетти, чем любыми повреждениями, которые капающая вода могла бы нанести его полу. Он сунул зонтик в расписанную цветами фарфоровую подставку для зонтиков, стоявшую у двери, и обернулся к Брунетти. – Могу ли я взять ваше пальто?

Брунетти понял, что Мурино старается задать тон их разговору, и тон, к которому он стремится, – дружеский и мягкий, словесная демонстрация его невинности.

– Спасибо, не беспокойтесь, – ответил Брунетти, задавая свой собственный тон. – Не могли бы вы мне рассказать, как долго он был вашим партнером по бизнесу?

Мурино не подал виду, что заметил эту борьбу за лидерство.

– Пять лет, – ответил он, – с тех пор, как я открыл эту лавку.

– А как насчет вашего магазина в Милане? Это партнерство распространялось на него?

– О нет. Это разные предприятия. Он был партнером только в этом магазине.

– А как вышло, что он стал партнером?

– Да вы знаете, как это выходит. Земля слухами полнится.

– Нет, боюсь, что не знаю, синьор Мурино. Как он стал вашим партнером?

Улыбка Мурино не утратила непринужденности, он не желал замечать грубость Брунетти.

– Когда у меня появилась возможность арендовать это место, я связался с несколькими своими друзьями здесь, в городе, и попытался занять у них денег. Большая часть моего капитала была помещена в миланскую лавку, а рынок антиквариата был в то время на спаде.

– И вы все же хотели открыть второй магазин?

Улыбка Мурино была ангельской.

– Я надеялся на будущее. Люди могут перестать покупать временно, но это всегда кончается, красивые вещи всегда будут покупать.

Если бы Мурино был женщиной, Брунетти сказал бы, что он напрашивается на комплимент, подбивает Брунетти повосхищаться предметами в лавке, чтобы таким образом разрядить возникшее напряжение.

– Был ли вознагражден ваш оптимизм, синьор Мурино?

– О, не жалуюсь.

– А ваш партнер? Как случилось, что он узнал о вашем желании призанять денег?

– О, слухами земля полнится. Шила в мешке не утаишь. – Очевидно, более пространного объяснения синьор Мурино давать не собирался.

– И вот он явился, с деньгами в руках, прося принять его в долю?