В письме, которое я прилагаю к легенде, я прошу редактора журнала непременно ответить мне письменно, каков бы ни был результат, и притом как можно скорее, причем прилагаю марку на ответ.

Сердце мое то бьется усиленно, то сжимается, как в тисках. Сегодня я не нахожу себе места. Даже мечты о маленькой принцессе не развлекают меня.

Шаги Бориса выводят меня из задумчивости. Ему я не скажу ни слова, ни единого слова о моей тайне, пока не выяснится так или иначе результат отосланного письма. Да и к тому же он как-то странно и хмуро поглядывает на меня после злополучного дня гибели Мишки. И сейчас лицо его сумрачно, когда он входит в комнату.

Но что с ним? Какой он бледный, смертельно бледный! Что случилось?

Трепет охватывает меня. Предчувствие беды проскальзывает к самому сердцу.

— Говори скорее, что случилось?! — кричу я.

— Только не здесь. Не здесь — пойдем к «нам». У «нас» всякое горе переживается как-то легче.

Значит, что-то случилось, если надо идти "туда, к нам". Во все необычайные минуты жизни мы «туда» уходим. Там наше царство. Это самый отдаленный, никем почти не посещаемый уголок парка, который Борис приказал своим солдатам расчистить. Там шумят вязы и стоит скамейка, чудесно спрятанная между заиндевевшими в зимнее время деревьями. Там прыгают желтые белки и гудит ветер, совсем как в настоящем лесу. Это наше «царство». Сюда мы приходим, когда случается что-нибудь из ряда вон выходящее.

И сейчас я натягиваю теплые ботики, надеваю шубку и спешу туда с молчаливым Борисом.

Вот они, старые вязы, покрытые теперь густым белым слоем снежной пудры. Вот скромно приютившаяся под ними скамейка.

— Сюда, Борис! Скорее сюда!

Я чувствую, что сейчас должно произойти что-то непоправимое, большое и грустное. И, тяжело дыша, гляжу в лицо моего спутника.

И вот оно, это страшное, разразилось над моей головой. Мне кажется, что это сон.

Борису предстоит отъезд по службе в северную, глухую часть Сибири, в самые отдаленные места, где нет не только железных дорог, почты, телеграфа, но где вообще почти нет человеческого жилья — одна лишь непроходимая тайга. Там он останется на целых три года. Зачем? Почему? Я, несмотря на его объяснения, не могу понять. И мне никак нельзя сопровождать его, нельзя уже потому, что маленькая принцесса, появления которой мы ждем со дня на день, не сможет перенести всех ужасов северной зимы, не говоря уже о долгой дороге.

— Отказаться мне, конечно, нельзя, как бы ни хотелось именно теперь остаться здесь, чтобы дождаться появления нашей "принцессы", — говорит Борис, — но я вернусь через три года, детка, когда наша «принцесса» будет бегать и лепетать. А пока ты поселишься с нею в твоей девичьей комнате, под крылышком твоего «Солнышка», который, я уверен, сохранит вас обеих для меня.

Его голос звенит предательски, и я вижу блещущий слезами черный угрюмый взгляд. О, как я была несправедлива к нему, обвиняя его в жестокости.

— Боря! Это ужасно, Боря! Три года! Три долгие года мы будем одни! Бедные Брандегильды, большая и маленькая! Две бедные, в сущности обе маленькие Брандегильды! Опустеет сразу замок Трумвиль!

Я заговариваю об отмене, о просьбе послать вместо Бориса другого офицера на север.

Но он изумленными глазами смотрит на меня.

— Подумала ли ты, котик, что говоришь? Разве зря меня посылают? Это нужно, и долг службы требует беспрекословного исполнения данного мне поручения. Ты забываешь, что я офицер.

Да, он прав, безусловно прав. Он, Борис, суровый исполнитель своего долга, каким я его знаю, не может отказаться, просить об отмене данного ему поручения. Служба, долг Отечеству, присяга у него на первом плане.

— Детка, — говорит он, — было бы во сто крат ужаснее при другом несчастье, которое нельзя было бы предотвратить: могла бы быть война…

— Молчи! Молчи! — кричу я. — Когда ты вернешься, — говорю я, — у «нее» будут уже локончики до плеч, и «она» научится лепетать так мило…

И сердце мое дрожит.

— И «ее» будут звать Лидой, как и ее маленькую маму, — вторит он мне.

— Ах, нет, лучше Кирой, Ириной, Ниной или Ларисой.

— Лучше Лиды нет имени на земле! — слышу я безапелляционный ответ.

— Неправда. А впрочем, как хочешь. А только, Боря, неужели же три года? Целые три года?

Мы смолкаем и сидим притихшие, как мыши. Старые вязы скрипят. Ветер гулко гуляет по чаще. Солнца нет. Нет радостного солнца и в наших сердцах.

Потом я начинаю говорить о мой тайне. Мне хоть чем-нибудь хочется утешить его и себя. Я заявляю ему, что Брандегильда — писательница. Не правда ли, милый рыцарь Трумвиль, как это забавно?

Но он не находит это забавным, ничуть. Восторгом горят его глаза, с гордостью смотрит он на меня таким взглядом, точно я царица, и шепчет:

— О моя маленькая Брандегильда! Как мы все-таки счастливы с тобой!

* * *

Отъезд рыцаря Трумвиля назначен весной. И мы с будущей маленькой принцессой не сможем проводить его даже до места назначения. Длинная дорога не для такой малютки.

Ответ из редакции приходит раньше, нежели мы оба его ожидали. Объемистый конверт с адресом отправителя на лицевой стороне. Декабрьское солнце горит на его зеленоватых буквах. Сердце мое внезапно падает и замирает, когда взгляд мой примечает его на столе. Меня шатает от волнения, когда я подхожу к письменному столу, куда обыкновенно кладет корреспонденцию аккуратный Галка. Дрожащими руками раскрываю конверт и вынимаю оттуда розовый листок письма.

Сначала глаза мои ничего не видят. Я напрягаю зрение. За моим плечом Борис волнуется не меньше меня. И вдруг он вскрикивает громко:

— Ура! Детка, ура! Легенда принята и одобрена. Да здравствует маленькая Брандегильда! Да здравствует замок Трумвиль!

Все плывет передо мною в розовом тумане: и большая комната, залитая декабрьским солнцем, и счастливое письмо, и лицо Бориса. И я визжу на весь замок, как, бывало, визжала в детстве, забыв мои почтенные восемнадцать лет.

* * *

Борис помчался в Петербург в редакцию «Взора», чтобы повидать того доброго чародея, который прислал такое славное письмо. Надо же переговорить серьезно о размере «таланта» тоненькой Брандегильды, о том, где и как ей продолжать работать впредь. Ах, да мало ли о чем надо переговорить! Вернется он из города поздно вечером.

Я сижу и думаю: надо побывать у «Солнышка» и рассказать ему и маме-Нэлли о моей первой литературной удаче. Или не говорить? Не лучше ли просто послать им легенду в напечатанном виде, когда номер журнала появится в свет? То-то будет сюрприз и радость для «Солнышка»! Его дочь, его Лидюша — писательница! Поэтесса! Конечно, сюрпризом лучше. Только сумею ли я умолчать?

Ах, как все-таки долго тянется время! Чтобы развлечь себя, спускаюсь в кухню. Там Доротея мелет на машинке котлеты.

— Вы устали, Доротея, я вам помогу.

Чтобы убить время, принимаюсь делать котлеты. Насыпав добросовестно сахарного песку вместо соли в телячье мясо (ведь поэты забывчивы и рассеяны, как никто), не выдерживаю и говорю Доротее:

— А я ведь писательница, Доротея. Вы знаете?

Она улыбается:

— Вот как. И деньги за это получите? Деньги?

Какая проза. Фи! Но чтобы поддержать свое реноме, отвечаю:

— Понятно. Даром никто не пишет. И если буду много писать, то и денег получу много, очень много.

— Вот это хорошо, — соглашается она, осклабившись. — Пишите, милая барыня. У меня брат тоже писатель. В главном штабе служит писарем — это ведь все равно. И все он пишет, все пишет, да красиво так. Только мало за это получает что-то. Хотя генералы даже одобряют его очень. "Хороший почерк, Лупкин, у тебя", — говорят.

О варварство! Она смешивает писаря с писателем! И приготовление котлет перестает меня интересовать. Оскорбленная, подымаюсь по лестнице наверх, в "жилое помещение замка".


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: