Какая-то появилась задумчивость. Или инертность? Черт его разберет. Поднимаюсь утром, надеваю то, что висит на вешалке (а на ней висит, конечно, плащ) и выхожу из дома. А если бы в коридоре ничего не висело? Странно, как это я еще не в пиджаке или в рубашке. Вероятно, в сентябре, когда вытаскивал из гардероба плащ, настроение было другим.

Тогда все было другим. Программа не шла, но это не очень волновало. Начинался первый месяц отладки, и я думал, что она вот-вот пойдет. Сейчас ноябрь перевалил за пятнадцатое, а программа все нё идет. И теперь я уже не хожу каждый день в ожидании, что после очередной заплатки она отщелкает все, что ей полагается. До конца. До контрольных распечаток.

Но разве это повод для сверхзадумчивости? Подумаешь, буксует программа! Работа большая и сложная, я делал ее один, Акимова подключили совсем недавно. Формально она расписана за мной аж до марта. Я, конечно, понимаю, что ее нужно сделать скорее, как можно скорее… Стоп. Вот оно в чем дело. Тогда, в сентябре, я не сомневался, что ее нужно пустить как можно скорее. А теперь? Нужно ли? Странный вопрос. Мог ли я предположить, что когда-нибудь он придет мне в голову?

Странный вопрос… Впрочем, не более странный, чем первый звонок Борисова. Когда он раздался? Да где-то в апреле—мае.

Мои воспоминания, не успев стронуться с отправной точки, сразу же застопорились. К скамейке, на которой я сидел, подошла женщина и села с противоположного края. Примерно моих лет. Интересная. Лицо энергичное, умное. Ирония чуть опустила уголки резко очерченных губ. Мягкие каштановые волосы, вероятно, крашеные, уложены в сложную прическу. Вся сочетание хрупкости н силы. Села, запахнула разлетевшиеся полы пальто и, не взглянув в мою сторону, раскрыла сумочку.

Не вынимая всей пачки, достала сигарету и продолжала что-то искать. Я догадался, что ищет спички, и предложил свои. Она поблагодарила, взяла коробок, чиркнула спичкой. Но прикуривать не стала, а, задув огонек, протянула мне спички обратно.

Далее между нами произошел следующий разговор:

— Возьмите, пожалуйста. Я что-то передумала.

— Вспомнилось, что «курить — здоровью вредить»?

— Я этого никогда не забывала. —

— Тогда что же?

— Послушайте, если я дальше буду отвечать, через три минуты вы спросите мой телефон.

— И…

— И я его не дам.

— Обрекаете меня остаток жизни обзванивать сто тысяч московских телефонов?

— Я думаю, их еще больше. Но дело не в этом. Судя по вашей реактивности, вы бросите это занятие, не набрав и десятка номеров.

— Почему вы так думаете?

— Думать надо, когда есть над чем. А в данном случае нет проблемы — вы не выдержите однообразной работы. Ведь вы враг однообразия.

— Послушайте, трех минут еще не прошло, и, чтобы не демонстрировать свою реактивность, я не буду спрашивать ваш телефон раньше срока. Но нельзя ли заранее разъяснить, почему вы мне его не дадите?

— Популярно?

— Предельно. Намеков не понимаю с детства.

— Не вижу необходимости в случайных знакомствах.

— О, это уже не популярное изложение, а целый символ. Символ философии, которая, по-моему, вам не подходит. Вы ее просто взяли напрокат. На случай. А для меня, например, эта встреча вовсе не случайна. То, что я здесь сижу, — вполне закономерно и неизбежно. Я ведь совсем рядом работаю. Остается установить, что вы работаете тоже неподалеку, и от случайности нашей встречи останется меньше, чем ничего: отрицательный ноль.

— Как это: отрицательный ноль?

— Это такая программистская ерунда. Понимаете, электронная машина так глупа, что ей непременно нужен знак перед любым числом. Даже перед нулем. Вот у нас и получается не как у всех людей, один круглый нолик, а два: плюс ноль и минус ноль. Да, ну так а вы… тоже где-то здесь работаете? — спрашиваю я как бы между прочим.

— Тоже где-то здесь, — отвечает незнакомка. Впрочем, она уже не блоковская, не в чистом виде незнакомка. Ведь я уже кое-что знаю о ней, правда, всего лишь какую-то исчезающую долю процента. Но эта исчезающе малая доля — она ведь первая, а не последняя. А это значит, что, только возникнув, она растет с каждым мгновением. Неведомый континент выступает из туманов, как цель многолетнего плавания, цель, которая уже казалась призрачной, недостижимой. И я, как матрос на топ-мачте Магелланова корабля, готов завопить: «Монте видео!» — «Вижу землю!»

Впрочем, я благоразумно отказываюсь произнести это вслух. К тому же выясняется, что мое «как бы между прочим» не проходит. Оно разоблачается быстро и решительно. Несколько неожиданно для меня инициатива в разговоре переходит на другую сторону. Я слышу нечто явно ироническое, но, слава богу, пока незлое:

— Боже, какая бездна тонкости! Мало того, что вы незаметно подвели разговор к вопросу о моей работе, и все это на такой инертной, автоматической интонации, предельно усыпляющей бдительность. Вы еще невзначай дали понять, что передо мной само его кибернетическое величество, король электронных мозгов,

— Уж скорее: его кибернетическое ничтожество.

— Не рядитесь в ничтожество. Вы извините, я должна идти. Помните: лень мать всех пороков.

— И все-таки… хотелось бы позвонить.

— Ну… пожалуйста. Только сегодня я уезжаю на месяц. Уверена, что через месяц вы меня не потревожите. (Называет семь цифр.)

— А куда вы уезжаете?

— Простите, но я уже спешу. Всего хорошего.

— До свидания.

Она встала и так же аккуратно и точно, как и подошла, удалилась. Ушла в направлении пельменной. Мне идти в пельменную не хотелось. Хотелось сидеть и предвкушать разговор через месяц. Жалко, что через месяц. Он вполне мог бы состояться и завтра. И даже не прерываться сегодня. Впрочем, я уже знаю, чем это кончается. Вернее, чем это может кончиться. Я уже имел возможность беседовать каждый день с одной милой женщиной. Это была моя жена. А кончилось это тем, что через некоторое время она перестала быть моей женой. Год назад от одного услужливого приятеля я узнал, что они стала женой другого человека.

Все течет, все меняется, говаривал Гераклит. Когда я узнал от приятеля эту новость, я уже вполне мог отделаться подобным релятивистским безразличием. Ладно, подождем месяц. Такой «класс» встречается нечасто.

Я достал записную книжку, чтобы записать телефон незнакомки, я в недоумении перелистал страницы. На какую же букву ее записать? Тут только я понял, что так и не узнал имени. Записал на В. Великолепная. Усмехнулся, подумав, что, если когда-нибудь ее увижу, покажу запись.

Возбуждение рассеялось, и я снова почувствовал, что в конце ноября мир для человека в плаще — весьма неуютное место. Я решил покинуть мир и вернуться на работу.

На третьем этаже было пусто и полутемно. Только в дальнем конце коридора громыхала ведрами уборщица. Наша комната была заперта, а спускаться в охрану за ключом не хотелось. Я знал, что сейчас к комнате подойдет уборщица и откроет ее своим ключом. Пока можно перекурить.

Я отошел в неосвещенный угол и вытащил сигареты. На лестнице послышались шаги. Легкие. Кто-то поднимался. Вот в пролете появилось светлое пятно платья. Через секунду-другую пятно приобрело четкие очертания, и я увидел, что кто-то — это Лиля Самусевич.

— Ты что, по совместительству на полставки привидением устроилась? — приветствовал я ее примитивно-бодряческим голосом.

— Ты слишком примитивен, Гена, — со снайперской меткостью ответила Лиля. — Хоть и мои начальник.

Очередь была за мной. И я ею воспользовался:

— А начальству примитивность не возбраняется. Это даже полезно для подчиненных. А ну как попался бы тебе умный?

— Мне и попался… легкомысленный.

— Что это вы все засерьезничали так? Ты уже вторая меня в легкомыслии уличаешь.

— А кто первый? Уж не Постников ли? Ты, Геннадий Александрович, больше его слушай.

— А что?

— Ты, наверное, с самого рождения под наива играешь. Но, видно, подзадержался немного в этой роли;

По «Геннадию Александровичу» и понял, что неофициальную преамбулу пора свертывать. Да и не люблю я, когда меня пугают какими-то намеками Что я, мол, хлопаю ушами, что меня подсиживают, что меня обходят, и всякая такая музыка. Не то чтобы я был каким-то особенным смельчаком. Нет. Просто не понимал никогда и не понимаю всех этих страхов, слухов, забот.