— Ты будто извиняешься.

— Нет, но как-то неудобно.

— Неудобно штаны через голову надевать.

— Что? Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Хорошо. Спасибо. Останусь на недельку. Только ты скажи соседям, а то еще за вора примут.

Мальцев некрасиво улыбнулся, но она предпочла увидеть в сказанном шутку и рассмеялась.

Когда, прощаясь, поцеловала его губы, сомнение вновь затронуло ее. Она замялась. Мальцев погладил ее по волосам сильно, успокоительно, как это делают с собаками.

— Ты хочешь что-то спросить? Нужно быстро найти вопрос, пока Святослав не понял, что ее можно быстро и легко отговорить:

— Да. Почему у тебя висят портреты Сталина и Ленина?

— Ленина и Сталина? — Он растерялся и ответил напыщенно: — Потому что они большие враги моего народа.

Бриджит толком не расслышала Святославова ответа, чмокнула его в щеку и быстро уехала.

Проехав километров двести, она решила, что ничего уже не может измениться.

Разве что избавиться ей от наваждения, изменив Святославу. Идея показалась ей вначале неплохой, но представив придавливающее ее грудь чужое тело, Бриджит почувствовала резкое желание вернуться к своему раненому русскому. Но она нажала еще сильнее на педаль акселератора.

В последующие два дня Мальцев постигал, с каким превеликим трудом мысли облекаются в словесную оболочку.

Размышления не создавали твердой ткани, такой, когда человек спокойно разговаривает с самим собой. Нити натянуто тонко визжали и рвались, но без безнадежной сухости, а оставляя со всех сторон тянувшиеся друг к другу руки. «Сейчас пойму… себя».

Подобное состояние держалось до вечера. Мальцев читал заголовки всех попадающихся на глаза книг — думалось машинально, что в Союзе он был бы от них в восторге: «Только от этой кучи Агаты Кристи и Сименона я был бы счастлив в Ярославле целый год, не меньше».

С темнотой приходила тоска, густая, и он, решив схитрить со своим мозгом, уходил во двор разжигать костер. Глядел на пламя. От его желтизны и искр ему становилось легче: костры везде одинаковы.

Мальцев в сердечной простоте решил, что Бриджит действительно нужно было уехать — она заранее, конечно, знала об этом, но решила сыграть нужную игру: увезти его в деревню, дать ему там радость и вылечить заодно. «Они умеют лучше нашего врать для добра». Мальцев верил, что душа женщины глубже, хрупче и нежнее внутреннего мира мужчины. Мальцев уже не помнил, почему и откуда пришла эта вера, но его природа была ею пропитана, и она знала, когда все началось. У характера человека имеется своя особая память; она спасает мысль от невыгодных воспоминаний.

Тогда Мальцев был пареньком. Он шел по осенней улице какого-то поселка. Она напоминала, эта улица, — впрочем, похожая на уйму других, — изнурительную болезнь, пожалуй, медвежью. К ней, казалось, стекалась грязь мира. Она уходила из тела улицы во все возможные дыры земли, но другой мерзости прибывало взамен еще больше. Мальцев шел, поплевывая от бесшабашности: достал по блату у одной девки из сельпо восемь банок тушенки и три полушки уже официально не существующей «Московской» — и потому топал себе в кирзухах весело и заманчиво по этому свету, каким бы он ни был. Движок в те сутки работал исправно — то ли солярку подвезли, то ли механик был трезвым в тот вечер. Света хватало на квартиры, телевизоры, часть деревянного тротуара и кусок улицы. Веселый Мальцев утробно хохотнул, увидев привычное: бабу, тащившую своего мужика. Широкое пальто делало ее большой. Муж все соскальзывал с плеча. Баба останавливалась, пыталась вновь устроить его у себя на спине, уйти в темноту и не провалиться в тракторный след. «Молодец баба… дает!» Сползший платок лежал на воротнике пальто, а кепка мужика занимала весь ее лоб. Торчал неправдоподобный козырек. «Как у американских туристов». Кепка на голове бабы позабавила Мальцева, она придавала происходящему оттенок лихачества.

Поэтому Мальцев оторопел, когда услышал тягучий стон и увидел, как женщина сбросила ношу с плеча на дорогу, как наклонилась и вдавила голову мужа в жидкую грязь. Мальцев тихо подошел и услышал: «Жри, сволочь, шамай, паскуда, жри!»

Неприязнь к женщине сразу загребла Мальцева. Вот они, суки! Пользуется, что тот выпил. Вот!

— Чо, помочь те?

Резкое движение ее испуга было противно Мальцеву. Мужик, лицо в дороге, не ворохнулся.

— Ты смотри, копыта откинет. А чо, а?

— Ты кто такой?! Кто?!

В голосе у нее был то звонкий, то хрипящий страх, будто женщина ежемгновенно меняла возраст. Мальцев подошел вплотную:

— Не бойсь, чужой.

Он вгляделся. На лице бабы было сильное утомление, отчаяние, следы горя. Мальцев мягко повторил:

— Чужой. Не бойсь, дай помогу.

— Что ты, что ты!

— Ладно, дай. Сказано ведь — чужой я. Сказано ведь — не бойся.

Мальцев взвалил человека на спину.

— Показывай дорогу.

В доме, положив на лавку спящего человека, он повнимательней осмотрел бабу: на вид лет сорок, на деле, наверное, двадцать с небольшим. Морда — стандарт — через минуту забудешь. Вот стерва. Может захотела вот так мужа угробить. Утопить. Такое бывает. Запросто.

— Что, прогонишь теперь или выпить дашь? Тяжелый он.

— Нету у меня. Ладно, сядь.

— Сама сядь. У меня свое, во! есть. Посуду дай.

— Я не буду.

— Ничо. Немного можно… раз дают. От крепкого и покрепчаешь.

Баба села, выпила, сморщилась и заплакала. Мальцев махнул рукой:

— Все вы такие. То угробить хотите, то плачете. Середины нету, а?

Она зарыдала, захлебываясь. Отпила еще, стала икать.

— Хороши судить. Вы! Он все, все прогулял. Деньги, гусей, поросенка, уток. Мне через неделю за корм — корова осталась — маслом платить надо. Чем буду совхозу платить? А дети? А долги? Будь он проклят, проклят, проклят.

Мальцев промычал: «Н-н-нда. Нехорошо». И опустил голову, ощущая, как стыд покрывает щеки, как совесть где-то между животом и грудью заболела долгой болью. Пробормотал:

— Чего он так? Может, чего случилось?

Ему захотелось ее обласкать, сказать, что все будет хорошо, что, ну, бывает. Еще больше ему хотелось уйти и снова повеселеть. Мальцев вытащил тогда из сумки пять банок тушенки, но сразу же подумал, что четыре или пять, какая же разница, и оставил бабе четыре. Он уснул в ту ночь с трудом, но утром был уверен, что сон пришел к нему легко.

Мальцев быстро забыл этот случай, но отношение его к женщине вообще с тех пор изменилось. Уважения не прибавилось, но появилась жалость, которую он часто путал с пониманием.

Костры из заготовленных, ровных как на подбор, поленьев горели иногда и днем, но только третьей ночью произошло тайно ожидаемое.

Он любил Бриджит, ее глаза с их легкостью помогали жить, тело — приятно существовать. Но она не была наименьшим злом, которое он искал. Франция тоже им не была. Значит, свобода не наименьшее зло? Что же тогда? Столько лет насмарку, что ли? И шкурой своей рисковал для чего, а? Что ж теперь?

Он зачарованно глядел на синь костра, зачастую освобождающую человека от шелухи бытия, знал, что ответ в нем сидит уже давно — может, и до первого его дня на свободе. Да, может, он еще там, в Союзе, все знал, но не слушал невыгодного, смертельно невыгодного…

Он отвернулся от огня и запретил себе беседовать с собой. «Это все от одиночества. Кругом чужое. А она уехала! Бросила. Напьюсь».

Выбрав из запасов сенатора Булона что-то сорокаградусное, Мальцев стал представлять себе этот дом своим, а море, что рядом, — нашим.

Новой ночью, облевав пол гостиной, он едва добрался до постели.

Ему снилась мать. Насмешливо улыбаясь, она била сына молотком по голове и спрашивала, уверенная: «Ну что, вступишь в партию?».

Утром Мальцев, спасаясь от головной боли и чувства внутренней нечистоты, бродил по комнатам, трогал мебель и пил пиво.