Сестра раздетая присела на краешек постели, положив руки на колени.

Северянин залпом выпил вино и опорожненный кубок бросил на пол.

– Славное винишко.- Варвар утер губы ладонью и потянулся было за одеждой…

Но рука его повисла в воздухе. Подмешанное в вино зелье начало действовать.

Открыв рот, Вайгал наблюдал за происходящим. Даже холод перестал донимать его, отступил даже гнев на непутевого варвара.

Татуированный старик шагнул в огонь. Прямо в сердцевину пламени.

И как только это произошло, Вайгал уже не в силах был о чем-то думать, перестал мерзнуть и вообще что-либо чувствовать, забыл и Конане, и о том, зачем он сам здесь. Он – смотрел. Равномерно текшая по его телу жизнь прильнула на время к глазам. Только они жили, только они оказались причастны к тому, что вытворялось перед ними…

Старик шагнул прямо в сердцевину пламени, и пламя обрадовалось ему. Огненные языки накинулись на него с ласками: нежно облизывали морщинистую кожу, терлись о ноги, целовали руки и лицо, гладили бедра и живот. И медленно, с заботливой осторожностью любящего существа проникали, втекали в человечье тело, наполняли его, завоевывали его…

…Вайгал не знал и не мог знать, что начертан круг, за который до завершения ритуала не может шагнуть посторонний, и что он оказался внутри круга гораздо раньте, чем тот обрел свое магическое действие. Повезло или не повезло Вайгалу, но он оказался свидетелем того, что вряд ли до него удавалось узреть непосвященному…

Человек и огонь слились воедино. То соитие высвободило синие линии татуировок из их кожного плена. Отпущенные на свободу, они зашлись в вихревом кружении в пространстве огня. Из неистового вращения и неразличения слипшихся в клубок форм стали образовываться картины – будто бесплотная синь что-то вспоминала, переживала заново, рисуя эти воспоминания на огне.

Сначала было Нечто. Одно-единственное существо. Неописуемо омерзительное и тем самым красивое до великолепия. Любящее и ненавидящее само себя. Поедающее само себя. Разрывающее само себя. И разорвавшее. На две сущности, на два существа. Которые тут же сошлись в смертельном противоборстве. И разлетались в разные стороны выдираемые друг у друга клочья тел, которые тут же превращались в камни, в рыб, в воду, в птиц, в человека, в деревья, в чудовищ и богов. А два существа (в одном из них проступало женское начало, в другом – мужское) не могли прекратить битву, так же как и умертвить друг друга…

…Одно из существ потеряло в схватке глаз, который разлетелся на неисчислимые множества осколков…

Огня не стало. Татуированный старик лежал на остывающих углях. Рисунки располагались на его коже не как прежде. На его груди мерцал неярким зеленым светом то ли изумруд размером с горошину, то ли осколок неизвестно чего. Колдун был жив. Он протянул руку к зеленому камушку, взял его, поднес ко рту и проглотил. Затем приподнялся на локтях, произнес негромко короткое слово. К нему тотчас подскочил и склонился над ним один из дикарей. Старик сказал ему что-то и, обессилев, рухнул без чувств на совсем уже остывшие угли. Подбежавшие соплеменники бережно подняли своего колдуна и унесли на руках в хижину.

Взгляд Конана задержался на стоящей напротив женщине. Он не спешил его отводить. Он уже не спешил побыстрее одеться, чтобы во всю прыть помчаться… Куда? К кому? Разве он хотел уйти от этой женщины? Разве это ему нужно? Ему нужно другое.

Стали терять свою нужность и значимость, блекли все предметы этого мира, все кроме… Кроме тех, что покрывала прозрачная туника. Светло-коричневая тончайшая ткань, едва не достающая до круглых и пухлых, как подушечки, коленок, облегала широкие, покатые бедра, внутренней стороной соприкасающиеся друг с другом, но расходящиеся и образовывающие просвет, сквозной проход, этакую лазейку как раз под черным треугольником. Под треугольником, к которому, словно лаская его, прижималась туника. Конану почудилось, будто эти курчавые жесткие волосы касаются не нежной материи, а его кожи, чуть покалывая ее, и от каждого чудящегося укола пробегали по спине мурашки.

Мужской взгляд поднимался, словно задирая тунику. Округлый живот обещал податливую мягкость, обещал утопить в себе все, что надавит на него. Талия ждала, когда ее сожмут крепко, до синяков. Пупок, маленькая темная точка, казалось, умолял, как пересохший рот молит о воде, умолял дотронуться до него если не кончиком языка, если не нетерпеливым багровым жезлом страсти, то хотя бы подушечкой пальца.

Ничего, кроме вожделения, уже не существовало в этом мире для варвара. Все остальное растворилось в пришедшем ниоткуда тумане.

Мужской взгляд торопился наверх. Где встречали его выдавленными на тунике темными пупырышками груди. Которые надо, надо было мять, сдавить соски пальцами и губами, покусывать их, проводить ладонью по ложбинке, пролегшей между этими бугорками, небольшими и немаленькими, упругими, не нуждающимися ни в какой поддержке.

Эта женщина создана для того, чтобы он ею овладел.

Тонкая шея, полные губы, длинные волосы, которые хочется увидеть разметавшимися по подушке, в этих глазах хочется, чтоб появились покорность и страх.

Желание бурлило в варваре, как лава в кратере. В ноздри ударил теплой, дурманящей волной аромат этой женщины: благоухание лавандового масла, смешавшееся с запахом пота и еще одним запахом, пряным, сладковатым, чуть серным, тем, по которому самцы отыскивают и преследуют самок. Терпеть долее он не мог и не хотел. В один прыжок варвар оказался около женщины. Сграбастал ее, оттащил к кровати, бросил на черные шелка и навалился сверху, разрывая непрочную тунику.

Он разорвал воздушную ткань одним рывком. Колыхнулась грудь, женщина испуганно вскрикнула, глаза широко раскрылись, в них мелькнул страх.

Варвар, издав клич, похожий на боевой, содрал со своих бедер мешающую тряпицу.

Кальвия испытала испуг, когда оказалась под этим, словно взбесившимся мужланом. Может, он хочет ее убить? Но сорванная им с чресел повязка обнажила его намерения. Они полностью совпадали с ее и сестры первоначальными намерениями. Бояться стало нечего, можно отдаться наслаждению.

Она рванулась к нему всем телом, глаза распахнулись во всю ширь, а с губ сорвался громкий стон, когда он вонзился в нее. Варвар брал ее так, как насилуют солдаты, грабящие побежденный город: неистово, зло, стремясь сделать побыстрее свое дело, утолить голод и уйти, даже не взглянув на оставляемую, растерзанную женщину. И Кальвии это нравилось.

Его ручищи легли ей на груди, накрыв их полностью, сжали их. Из его груди вырвался то ли стон, то ли рев. Он усилил натиск, его бедра задвигались буйно, бешено. Женские ногти вонзились и прошлись, оставляя тонкие борозды, по его предплечьям. Варвар издал оглушающий вопль, победный, торжествующий, вдавился в женщину в последнем яростном напоре, задрожал всем телом и упал на мягкую женскую плоть, тяжело дыша.

Кальвия не без труда выбралась из-под временно лишенного сил мужчины.

– Ну как? – услышала она шепот сестры. Рохана рядом на кровати сидела на коленях. Было заметно, как она дрожит от возбуждения, вызванного увиденным.

– Любопытно. А что это на него нашло, а?

Кальвия вопросительно посмотрела на сестру.

Рохана, игриво улыбнувшись, показала на перстень с ониксом. Кальвия кивнула, она об этом и подумала. Что ж, сегодняшней ночью закончилось их замечательное снадобье. Остаются с ними лишь воспоминания о том, что с ним связано. Воспоминания приятные. В первую очередь о том, каким удивительным образом тот белый порошок попал к ним.

…В один из тусклых осенних дней года полтора назад в гостиную дома Грассов, где в тот момент находились обе сестры, постучался Дарк и передал Кальвии небольшой, свернутый в трубку пергамент, сказав, что получил его от какого-то оборванца, постучавшегося в ворота, который утверждает, дескать, это его просил вручить сенатор Моравиус своей жене. Кальвия удивилась, развернула пергамент и прочитала: «Я знаю о вас все. Я предлагаю вам ночь, равной которой вы не проводили. Я жду ответа у ворот». Почерк, разумеется, не походил на руку Моравиуса. Прочитав, она отдала листок Рохане. Та быстро пробежала его глазами, и на лице ее обозначилась тревога.