Но уже через несколько минут разгоряченное лицо схватывал мороз и слегка отсыревшие рукавицы превращались в твердые культяпки.

Под конец пошли камни поменьше. На самую вершину Вэкэт решил водрузить камень покрупнее, с острой вершиной, чтобы знак получился законченный. В поисках подходящего камня он обошел вокруг знака. В одной из ложбинок, плотно заполненной снегом, Вэкэт обнаружил какую-то яму и даже поворошил ногой снег.

Укладывая последний камень, Вэкэт услышал истошный собачий лай. Первая мысль была: "Добрались до нерпичьего мяса и передрались". Но это был лай, а не рычание. Потрогав, крепко ли сидит камень в гнезде, Вэкэт спустился с пирамиды и направился к обрыву посмотреть, что встревожило упряжку. Собаки рвались из постромок и лаяли, задрав головы. "Зовут, что ли, меня?" — с удивлением подумал Вэкэт. В это мгновение что-то заставило его обернуться, и он увидел большого белого медведя, приближающегося неслышными и как бы неторопливыми шагами. Теперь Вэкэт понял, что это за яма была в снегу: он потревожил хозяина льдов в его доме!

Раздумывать было некогда. Вэкэт шагнул к обрыву и в несколько секунд докатился до упряжки, кинулся к нарте и вытащил карабин. Только теперь он оглянулся. Медведя поблизости не было, но собаки продолжали лаять и рваться. Вэкэт посмотрел наверх. Медведь стоял на краю обрыва, как раз в том месте, откуда скатился он. Водя черным кончиком носа, он спокойно смотрел вниз, на лающих собак, на человека с карабином. Решив, видимо, что достаточно напугал непрошеного гостя, зверь повернулся и исчез за краем снежного козырька.

Потом Вэкэт никак не мог вспомнить, как это он успел схватить топорик и легкий посох с крючком.

Вэкэт долго не мог успокоиться. Как он мог забыть, что остров этот — родильный дом белых медведей! Здесь, на высоких берегах, где в лощинах лежит глубокий и твердый снег, медведица роет себе берлогу и живет там с маленькими медвежатами, дожидаясь тепла и весеннего солнца. В эту пору встреча с белой медведицей очень опасна.

Вэкэт приготовил обед, нарубил корм для собак, но взор его то и дело обращался к снежному обрыву, где на фоне темнеющего неба был виден восстановленный знак.

В сумерках Вэкэт решил отъехать на другое место. Но почему там, где он остановится, не может быть другой берлоги?

Лелю презрительно оглядывался на своего каюра: это он заметил белого медведя и поднял тревогу. Если бы не его нюх и чуткий слух — лежать бы каюру обглоданным радом с каменной пирамидой, которую он неизвестно для чего строил. Лелю понимал людей, которые строили жилища, добывали еду, собирали дерево, чтобы получить от него тепло. Но с тех пор как пес был взят на полярную станцию, он начал тихо презирать людей за их бесполезные действия. Правда, эти действия были более присущи приезжим. Эти приезжие толком не умели ездить. Они были или слишком требовательны и жестоки, или уж очень мягки. Езда на собаках для многих из них была забавой, а не серьезным делом. Где-то в глубине собачьей души Лелю прощал им их непонятные действия. Но когда такими же делами начинал заниматься свой же человек, такой земляк, как Вэкэт, кроме презрения со стороны Лелю, он ничего не мог вызвать.

Вот и сейчас. Ясно, что дальний переход сегодня не сделать — день кончился, пока Вэкэт возился с камнями и достраивал непонятную пирамиду. Место уже было обжито, собаки вытаяли себе удобные ямки-лежаки, так нет — пришлось пускаться дальше в дорогу. Неужели человек испугался белого медведя? Но как можно пугаться, имея ружье?..

Лелю оглядывался, но Вэкэт чувствовал смущение не перед собакой, а перед самим собой за то, что струсил и отъехал от старого лагеря.

Новый лагерь он разбил так, чтобы местность далеко просматривалась, чтобы никто не мог скрытно подкрасться. Здесь также было много плавника, и скоро огромный костер взметнул в небо пламя, соревнуясь с ярким закатным небом. Теплый дым, смешанный с паром, окутывал собак, а в котелке бурлило и клокотало нерпичье варево.

В этот вечер Вэкэту не хотелось читать, только зря горела свеча, собирая под брезентовый потолок пар от человечьего и собачьего дыхания. Наконец он потушил свечу и долго лежал с открытыми глазами, пока снова, как в прошлый раз, в памяти не всплыли живые воспоминания.

…Поначалу директор совхоза никак не мог понять, что же нужно этому парню, который, получив аттестат зрелости, так рвется в тундру. Он предлагал ему место на центральной усадьбе, сулил большой заработок, а когда убедился, что Вэкэт решил всерьез возвращаться в тундру, предложил ему место бригадира.

— Как же я могу быть бригадиром, если с детства оторван от оленей? — ответил Вэкэт.

— Ничего, подучишься — долгое ли дело! — бодро говорил директор. — Вот я раньше кем был? Учителем А когда призвали интеллигенцию в сельское хозяйство, подал заявление. И вот я здесь. В районе говорят — справляюсь.

Вэкэт промолчал. Он знал, почему учитель пошел в совхоз: директор получал больше, чем председатель райисполкома.

— Я пойду работать рядовым пастухом, — еще раз повторил Вэкэт.

— Ну хорошо, — махнул рукой директор, — иди тогда учетчиком.

— И учетчиком не пойду, — настаивал Вэкэт, — только пастухом.

— Странно, — пробормотал директор, — а ну-ка, дай твой аттестат.

Директор долго изучал каждую оценку, потом вздохнул и с сожалением произнес:

— С такими отметками только в институт поступать, а ты…

Вездеход шел напрямик через тундру. Натужно тарахтя, пересекал мелкие речушки, озерца, утюжил гусеницами моховища и кочки.

В кузове, вдоль бортов, пряча ноги от ерзающих ящиков и мешков, сидели пассажиры: киномеханик Красной яранги Гатле, фельдшер, большой широконосый мужчина, и представитель дирекции совхоза Эпы, бывший когда-то колхозным председателем, еще в тридцатых годах. Он опекал большой ящик, заставленный бутылками со спиртом.

С озерной глади взлетали птицы, в нетронутой вездеходом тундре цвели цветы, высокая трава волнами переливалась под легким ветром. Она отмечала высохшие русла рек, затопляемые во время весеннего паводка.

День клонился к концу. Стада находились у подножия Большого хребта, где ветер продувал долину и разгонял тучи гнуса и овода. До стойбища было еще порядочно, поэтому путники остановились на берегу ручья перекусить и попить чаю.

Водитель обошел машину, потрогал траки и, удовлетворенный осмотром, вернулся к костру, над которым вместо чайника висело большое ведро.

— Сактируем одну бутылку? — подмигнул водитель.

— Нельзя, — строго ответил Эпы и зябко повел плечами.

— Да стоит мне дернуть посильнее, как половина бутылок побьется! — коварно усмехнулся водитель. — Какому дураку пришло в голову везти спирт в бутылках на вездеходе?

— Не дураку, а директору торга, — поправил водителя Эпы. — В прошлый раз везли в бочке. Три дня ехали. Дорога была плохая, сургуч с пробки побился. Одним словом, очень ослабел в пути спирт, сильно разбавился…

Вода кипела, и киномеханик высыпал в нее пачку чая.

Разговор все вертелся вокруг спирта.

— Я где-то слышал, — продолжал водитель, — как на материке в одном большом винном магазине орудовала шайка жуликов. Они воровали только коньяк высшей марки. Осторожно, медицинским шприцем они вытягивали из каждой бутылки грамм по десять. Десять бутылок — сто грамм. А бутылок там было тысячи.

Киномеханик разлил чай по кружкам. На куске фанеры лежали открытые консервные банки, масло, хлеб, кусковой сахар.

— Доктор, — обратился к фельдшеру водитель. — А ведь у вас должен быть шприц? А если попробовать?

— Нельзя! — еще строже повторил Эпы. — Потерпеть надо!

…Вэкэт думал о предстоящей встрече с отцом. Последний раз они виделись два года назад. Отец приехал в районный центр и явился в интернат сильно навеселе. Он шумно вошел в комнату и кинул на пол гостинцы — связку голых оленьих ног. Этими ногами потом долго дразнили Вэкэта. Но самое обидное было в том, что отец выглядел смешным и жалким. Он пытался говорить по-русски и все запевал песню: