Выскочившая было на них из лопухов, свора бродячих дворняг с визгом и лаем шарахнулась в сторону, и поджав хвосты, опять укрылась на обочине, а из палисадника, напротив заросшего сиреневыми кустами дома, грянул поспешный выстрел. Пуля прожужжала высоко над его головой не причинив никому вреда, однако принудила осторожного Берсенева искать кратчайшего выхода из села и свернуть на тропинку, ведущую по дну оврага в сторону леса. Лунный свет не проникал в лощину, погруженную в кромешную темноту, но он знал местность назубок еще с раннего детства, когда он двадцать лет назад играл здесь с деревенскими в казаки-разбойники и сейчас уверенно направлял коня. Проехав таким образом около часа, обострившееся зрение Берсенева стало замечать блики лунного света, серебрившиеся на раскидистых перистых листьях папортников, растущих на круче над его головой, лучики звезд в небе, больше не заслоненного густой чащей, а под копытами коня мерцание воды в ручье, прилежно журчащем вдоль его пути. Овраг наконец-то закончился и перешел в долину, заросшую соснами. Здесь было гораздо светлее и просторнее и приятно пахло смолой. Берсенев остановил коня и спрыгнул на пружинистый и толстый слой хвои. «Здесь ночевать будем,» сказал он Байсару, снимая с него седло. В глубине леса, в тихой безветренной ночи все пережитые опасности казалось отступили далеко-далеко и он, выбрав удобное место, мгновенно уснул, растянувшись на мягком мху. Холодные лучи солнца пробрались через сосновые лапы, наклонившимися над его лицом. Берсенев проснулся от голода. Колбаса, вчера купленная в Хацапетовке, была давно съедена, в карманах не оставалось ни крошки, а свой сидор, в котором завалялась банка тушенки, он вчера потерял. Он потянулся и встал. Над ним вершины высоких сосен тихонько шумели, будто шептались между собою. Вековой бор, подернутый утренней дымкой, был полон своих тайн. Вдалеке грациозно прошевствовала стайка оленей. Зайчишка что есть мочи удирал от рыжей, с пушистым хвостом лисицы. Меж стволов промельнула угрюмая тень волка. Разноцветные птицы щебетали в ветвях. Становилось теплее. Стреноженный Байсар на солнечной лужайке выщипывал траву. Берсенев подвел жеребца к быстрому, чистому ручью и они оба напились. «Нам надо с тобой провиантом обзавестись, друг. У меня и крошки нет,» сказал он своему коню. «Этим мы запасемся на станции,» дотронулся он до его гривы. Байсар тряхнул головой в знак согласия. «Однако, времена меняются и это может быть небезопасно. Мы на вражеской территории.» И сгорая со стыда он срезал с кителя свои погоны и кокарду с фуражки, спрятав их глубоко в свой карман. «Понадобятся, обязательно понадобятся,» подбодрил себя Берсенев в веселом отчаянии и, осторожно ступая, они отправились в путь.

Поздним утром добрались они до города. Берсенев не нашел здесь никаких перемен за истекший день. Bсе так же, приспосаблившиеся к революции горожане, опустив головы, нервно шмыгали по улицам, пугливо вздрагивая при виде солдатских патрулей; все так же стены и афишные тумбы были оклеены угрожающими декретами городского совета рабочих и солдатских депутатов вперемежку с пустопорожними воззваниями Временного правительства; все так же были замусорены кривые, пыльные и обшарпанные улицы и зарастающие травой, мощеные булыжником площади. У мануфактурных лавок уже появились первые терпеливые очереди добротно одетых, холеных буржуазных дам; зато рынок был до отказа завален сельскохозяйственной продукцией — крестьяне, предоставленные самим себе, выращивали рекордные урожаи, продавая избыток в окрестных городах.

Берсенев занял место у въезда на толкучку возле большого деревянного щита. Поверх вылинявшего и висевшего с прошлой зимы плаката о пяти процентном займе свободы были наклеены множество рукописных обьявлений о разыскиваемых родственниках. Эти пожелтевшие и выгоревшие листочки бумаги не смогли заслонить фигуру могучего ратника, изображенного на плакате, который лихо поражал дракона, извивающегося у его ног. Непроизвольно круп жеребца, стоявшего рядом, время от времени касался напечатанной крупным затейливым шрифтом строки плаката «Старый строй повержен — воздвигайте здание свободной России». Бумага была вся в дырах и в лохмотьях и шевелилась на ветру. Похоже, что Байсару здесь нравилось. Мимо пробегали другие лошади, с которыми он уже переговорил коротким ржаньем и забавно подмигнул, и по дороге в толчее он ухитрился слямзить порядочный клок сена, который сейчас с хрустом пережевывал. Свой золотой портсигар с вензелями Берсенев не торгуясь уступил двум развеселым розовощеким купчишкам, слоняющимся по рынку с самого утра и скупающими драгоценности у нуждающихся горожан. На вырученное он купил корму своему жеребцу и провианту себе. Теперь они были готовы в далекий путь. Из города надо было уходить немедленно. Его маскировка не скрывала его офицерской выправки и аристократичного лица. Пробираясь через толпу с конем под уздцы, через несмолкавший гул громко спорящих голосов, он расслышал, «Вон погляди — снял погоны так уже и не офицер? Да вот идет, а сразу видно, что за гусь. Стрелять таких надо.» С трепетом, ожидая, что вот-вот спросят удостоверение Берсенев выбрался из города.

По долгу сердца направился он к родителям своей жены в Тамбов, чтобы сообщить им трагическую весть. Преодолеть более пятисот верст без документов, через гущу озлобленной солдатни было рискованной задачей и могло закончиться для него трагически, но Берсенев был оптимист и твердо верил в Провидение, решив путешествовать в одиночку и избегать мест скопления людей с их внезапными облавами, а в случае затруднения прибегать к своему нагану. Ехал он то рысью, то шагом в зависимости от условий. Поначалу немощеный тракт вел его вдоль двухколейного железнодорожного полотна. Небо, покрытое толстым и ровным слоем синих туч, навевало тоску. Местами в песке укоренились лиственницы, стояли небольшие ели, кое-где торчали пучки травы. Было безлюдно и жутко, и только в телеграфных проводах на покосившихся столбах посвистывал ветер. Его обогнал тяжело отдувающийся, пыхтящий паровоз, тащивший цепочку бурых товарных и пассажирских вагонов. На крышах и на подножках висели солдаты; из открытых дверей и опущенных окон торчали их смеющиеся рожи, одна другой пьяней и веселей; увидев одинокого всадника на дороге, они замахав руками, что-то закричали и засвистели Берсеневу. «Фронту пришел конец,» подумалось ему. «Управы на них нет.» Фонарь хвостового вагона покачиваясь исчез вдали, а он продолжал свой путь, в горьком одиночестве, опустив голову и глубоко задумавшись. Смеркалoсь и пора было искать ночлег. Стал накрапывать осенний дождь, мелкий и частый. Холодные капли одна за другой просачивались за воротник, в рукава, во все щели. К счастью при последнем свете дня Берсенев разглядел заброшенную избушку с треснутой печной трубой, которая дала им приют. Крыша была цела и внутри было сухо, но пусто, ничего кроме пыли и кирпичей от поврежденной печи, разбросанных по щелястому полу. Он поел и покормил коня, оставив его под навесом, где горкой валялись расщепленные поленья. Безмолвие, мрак, застывший над лесом, жуткие мысли, спутанные в мучительный клубок, и тяжелый полусон мучили его, не давая забыться и набраться сил. На рассвете было очень холодно, но они упрямо продолжали свой путь. Непросохшие капельки дождя повисли сверкающими бриллиантами на еловых ветвях, но на голубом небе появилось солнце, согревая все кругом своим ослепительным огнем. Издали до ушей Берсенева донoсились свистки маневрирующего паровоза и колокольцы коровьего стада. Его зубы лязгали, выбивая барабанную дробь. Через три дня подобного пути он остановился на дневку в крохотной деревушке, где нашелся кузнец, сменивший подковы его коню. Так, проходя 60–70 верст в день, и каждые три дня давая отдых Байсару, он на утро девятого дня въехал в Тамбов. Он переутомился и еле держался в седле. Короткие, прерывистые ночи, ночевки на холодных досках, а иногда и на сырой земле, проникающая до костей сырость, постоянное беспокойство, оглядки направо и налево — все это измотало его и превратило в комок нервов. Он стал задумываться узнает ли Марья Петровна в этом обросшем, изможденном оборванце, когда-то щеголеватого, остроумного и самоуверенного мужа своей дочери. В парикмахерской на Большой улице, куда Берсенева долго не пускали, принимая за босяка, его привели в порядок, хотя солнечные ожоги на носу и на лбу, и диковатый взгляд так скоро измениться не могли.