Немецкий язык я знал с детства, но университет усовершенствовал мои звания, и я с благодарностью вспоминаю тех, кто учил меня немецкому языку: К. Левковскую, С. Затонскую, М. Мушкатблата, - особенно последний замечательно связывал изучение языка с литературой. Всегда с нежностью и душевной признательностью помню о К. Полонской, передавшей нам поэзию и очарование латыни. Вообще на учителей мне повезло, и лишь немногих я вспоминаю с неприязнью: филологи, они не любили литературу, были глухи к слову, литература была для них объектом бездушного препарирования, социологического разбора - то, что так модно сейчас на Западе, где иногда, кажется, предпочтительней "аполитичность" - наивная, невинная, бело-розовая "аполитичность", чем насквозь прокуренная, ядовитая "политизация", невежественная угрюмая "социология", ставшая дурной модой... Об этом нельзя забывать. Борясь против "чистого искусства", могли ли мы предположить, что возникнет еще большая опасность со стороны "грязного искусства", с его невеселым эротизмом, цинизмом, необычайной глупостью и воинствующей наглостью?..
Очень важным явилось для меня сотрудничество с поэтами ГДР, ФРГ, личная дружба, знакомства, например, с Кубой, Хермлином, Фюрнбергом, Бобровским, встречи с Бехером, с Энценсбергером, беседы с Петером Вайсом. Многое мне дали частые поездки на немецкую землю, возможность слушать живую немецкую речь, дышать немецким воздухом... И все же, все же... Я думаю, что моя личная жизнь оказалась в достаточной мере насыщенной тем "материалом", который позволил мне лучше понять боли, радости, страсти, отчаяние, проблески надежды немецкой поэзии десяти веков. Не будь у меня моей, отпущенной мне судьбой биографии, кто знает, смог бы я совладать с этой эмоциональной и психологической громадой? Мне хотелось бы думать, что многие строки моих переводов "обеспечены" моим личным жизненным опытом, всем пережитым мною, порой в тяжких муках и скорби. Труд этот посвящен памяти той, которая на протяжении почти тридцати лет была для меня больше, чем соавтором, больше, чем музой: памяти моей жены и друга Бибисы Ивановны Дик-Киркилло. Это ведь, собственно, ее книга... Над предисловием "От переводчика" стоит ее святое для меня имя...
Но о жизни переводчика, о том, как его судьба скрещивается и переплетается с судьбой "его" авторов и "его" героев, я сейчас написал нечто вроде большого романа "В недрах этих строк (Литературные и житейские признания)", где встают дорогие мне фигуры "моих" поэтов и близких мне людей. В книге описывается и моя шестилетняя солдатская служба, оказавшая едва ли не решающее влияние на мое творчество.
В книгу переводов не вошли некоторые видные поэты немецкого языка, оказавшиеся мне чужими или непонятными или такими, до которых я, может быть, еще не дозрел. Никогда мне не давался Рильке, не давался Стефан Георге, не давался Бенн. Я люблю поэзию ясную, темпераментную, идущую от фольклора.
Мое литературное воспитание было достаточно "консервативным". Отец с самых ранних детских лет настойчиво прививал мне любовь к Пушкину, Лермонтову, Некрасову, к Чехову, Толстому, особенно к Гоголю, к тому щемящему состраданию, которое он находил в "Старосветских помещиках", и в "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", и в "Шинели", и в "Коляске". Этим же состраданием дышал для него и лермонтовский "Максим Максимыч"... Прозаиков и поэтов 20-х годов я узнал гораздо позже, в классе десятом, где пережил болезненное увлечение Маяковским и Есениным, других еще прочесть не успел... Потом началась армия, где урывками читал что попало, главным образом классику...
После войны один из блистательных молодых ифлийских стихотворцев спросил меня о моих поэтических кумирах, и когда я простодушно назвал Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Есенина и Маяковского, его лицо исказилось гримасой презрения. Человек с таким шаблонным и примитивным вкусом не может рассчитывать на успех в литературе! Но что было делать? Ни Мандельштама, ни Цветаеву, ни Хлебникова я тогда просто не читал... И все же моя тогдашняя "неиспорченность" и "невинность" уберегли меня от многих дурных модных влияний... Впрочем, я и сейчас "консерватор". Наиновейшую западную поэзию, которая держится всего лишь на зашифрованной метафоре, на голом рационализме, я, честно говоря, не понимаю. Даже Брехт, даже Целан даются мне с трудом. Я стараюсь идти вглубь, рыть, находить... В простоте старины высшая сложность!..
Думаю, что переводчиков-интерпретаторов у нас стало больше, чем в прежние годы. Талантливый Микушевич и в своих переводах - литературовед, поэзия и филология встретились в творчестве М. Гаспарова, С. Ошерова. С. Апт - тончайший исследователь и переводчик таких сложнейших стилистов, как Томас Манн, Гессе, Музиль... Плохо, если переводчик не в состоянии написать хотя бы предисловие к сборнику своих переводов, хотя бы статью о "своем" авторе. Я плохо верю в таких переводчиков, которые умеют изъясняться только стихами. Поэт-переводчик обязан выступать с исследованиями, статьями, с рассказами о своих открытиях, о своем опыте, как это делают, например, В. Левик, Л. Озеров, Е. Николаевская, а в прошлом - с высочайшим мастерством С. Маршак, Б. Пастернак ("Заметки о переводе"), К. Чуковский ("Высокое искусство"), И. Кашкин...
Но что может рассказать тот, кто всю свою жизнь употребил лишь на "ритмическую" и "рифмическую" обработку отвратительных, тупых подстрочников! О какой интерпретации может идти тут речь?
Существует предубеждение, что достаточно знать язык - и переводить будешь "точно", не то что по подстрочнику. Это не совсем так и совсем не точно. Знание языка, материала определяет метод перевода, способ подхода к тексту. Гейне сам требовал, чтобы его в некоторых случаях не переводили, а перелагали. В моем "Парцифале" - отдельные строфы и даже большие куски стихотворный пересказ. "Лирика вагантов" - также скорее стихотворная реконструкция старинных текстов, игра в ваганты на заданную ими тему, в рамках заданного ими ритма - примерно то же самое сделал Карл Орф, который, игнорируя невмы - старинные нотные знаки, создал свою музыку, услышанную им внутри текста, создал в "Кармина Бурана" свое представление... Точный, скрупулезный перевод был бы здесь просто бессмысленным. Народные баллады - с разрешения самого Гёте - нужно было переводить, сводя несколько вариантов в один. Такие невольные вольности служат подлиннику, продиктованы им. Зато поэтов XVII века, классиков - Гёте, Шиллера, Гейне, большинство поэтов XIX-XX веков я переводил, стараясь быть максимально точным. А вот дословно-дотошный перевод пьесы Петера Вайса, где так сильны элементы импровизации, балаганного театра, умертвил бы текст, от меня требовалась раскованность, подчас рискованная вольность: я ставил спектакль!..
В той новой своей книге, о которой я уже упоминал, - весь мой жизненный опыт: это рассказ о человеческой жизни в соприкосновении с десятью веками культуры. Каждое соприкосновение болезненно, таит в себе муку, нет перевода, который родился бы "сам собой", как подарок судьбы,- ничего подарено не было, все давалось в труде, в муках, в срывах. Иногда казалось, что качу неимоверную тяжесть, силы отказывали... Сердце не может жить без питания, ум - тоже. Меня питали книги, но еще больше - встречи с жизнью, с Фортуной, с судьбой. Меня поддерживала мои товарищи. Меня вели мои учителя, прежде всего мой любимый учитель Самуил Яковлевич Маршак, одним из его литературных наследников я смею себя считать.
Никто, ни один из писателей не в состоянии работать вне контакта с другими людьми, с жизнью, без поддержки. Иногда одобрительный кивок головой может сыграть огромную роль!.. Когда я, молодым еще человеком, начал переводить Шиллера, первые свои строфы я с трепетом читал Н. Вильмонту и его жене, известной переводчице Н. Ман. Прочитал, замерев, ждал, что они скажут. Достаточно было бы им поморщиться, хмыкнуть, а еще хуже - как-то отбрить, обидеть меня, и все было бы кончено!.. Но они этого не сделали, они обрадованно сказали: "Очень здорово!" - хотя до "очень здорово!" надо было еще много и долго работать. Но тогда меня их слова окрылили, я был осенен успехом, мне казалось, что я купаюсь в лучах славы. Я двинулся дальше. Так я довел до конца балладу "Хождение на железный завод", а потом взялся за "Лагерь Валленштейна". Переводческая участь моя была решена...