Мы находимся в такой ситуации, когда история ускорила свой ход, и как ускорила! Каково же положение политика в этой ситуации? Представьте: вот течет горячая сталь, поток стали. Мы должны в какие-то желоба направить раскаленный этот поток и как-то удержать его, чтобы он не разлился, не спалил и не снес все.

Нам, политикам, не хватает времени для того, чтобы основательно вернуться к истокам процессов и корням тех или иных явлений. И кроме того, конечно, я имею более полные и конкретные представления, чем кто-либо, о том, как шли дела в Политбюро, какие шли процессы в партии, в государстве. Есть что вспомнить, есть о чем поразмышлять. Не хочу сказать, что тут что-то такое сногсшибательное.

Но вот одна фраза, которая может пролить свет на многое. Мы гуляли по берегу Черного моря с Шеварднадзе. Это был семьдесят девятый год. Тогда мне было сорок восемь, а ему пятьдесят, наверное. В общем, уже зрелые люди, что там говорить. И у нас шел разговор о том, с чем мы сталкиваемся. Мы чувствовали, как в существующей системе трудно работать человеку совестливому, с нравственными понятиями. Эдуард Амвросиевич сказал тогда: вы знаете, все прогнило. Я с ним был согласен. Вот вам ответ на вопрос. А раз так, это же требует очень большого осмысления...

Политики -- несчастные люди в том смысле, что когда уж они попали в реформаторский процесс, то, в общем-то, часто опаздывают, им не хватает времени для принятия решений, а уж тем более для исследований и обдумывания... Тут кроется и опасность -- чересчур довериться интуиции, что часто и случается...

Поколение "шестидесятников" долгое время жило верой в то, что надо лишь улучшить существующую систему и что это возможно. Когда пришел к заключению, что ее нельзя улучшить, что нужна другая система? Не могу назвать точную дату. Ведь осмысление реальности пришло не как какое-то внезапное озарение. То, что мы начали реформировать в восемьдесят пятом году, это такой феномен, с которым не встречался ни один реформатор за всю историю человечества.

Но дело не только в этом. Это был тоталитарный режим, причем в отличие от других подобных режимов он опирался на тотальное господство над собственностью. И на такую мощную машину, какой являлась КПСС с ее монополией на все. Так что это был твердый орешек. И надо все это понять, это надо было понять нам, чтобы реалистически смотреть на реформы, о которых мы думали.

Есть вещи, которые уложились в первый этап. Это формирование концепции. Затем пошел этап превращения этой концепции в политику. Наконец, пошла трансформация этой политики в реальные формы жизни. Каждый этап требовал своего времени, условий и освоения, осмысления опыта.

У нас, людей шестидесятых годов, есть своя особенность. Мы были сильно заряжены на перемены, на реформы, но много лет мы не могли себя реализовать. И все же мы сохранили в себе этот заряд, нашли волю и силу в этой сложнейшей ситуации, в этом обществе, в этом мире взять на себя ответственность и пойти на реформы.

В восемьдесят пятом году у меня еще была уверенность, что систему можно улучшить. На определенном этапе пришел к глубокому убеждению, что мы имеем дело с системным кризисом. И что реформы не пойдут, если не демонтировать весь режим, всю систему. Думаю, прийти к таким выводам помогло и то, что в своих теоретических изысканиях вместе со своими коллегами я все больше освобождался от догм, стереотипов, скованности, которые давили наше сознание и интеллектуальную работу. Да мы просто многого и не знали о своем обществе. Мы не получали необходимой информации ни о себе, ни о мире. Когда же ситуация изменилась и мы увидели, в каком положении оно оказалось, наш анализ привел к выводу, что, в общем-то, мы имеем дело с авантюристической моделью социализма. Это, по сути дела, был не социализм, а утопическая, антидемократическая, антинародная, то есть, по существу, и антисоциалистическая система. Реформы задели интересы многих

Егор Владимирович Яковлев, присутствовавший на этой беседе с американскими тележурналистами, увидел в моей позиции противоречие: мол, в восемьдесят пятом году Михаил Сергеевич видел в партии мотор, двигатель реформ, но, когда XXVIII съезд воочию показал, что большинство партийной номенклатуры против перестройки, он не захотел покинуть партию, как поступили в то время другие.

Я возразил: в своем анализе он не очень диалектичен. Хотя сам вопрос диалектический. Если ты задумал что-то сменить, реформировать, а тем более осуществить глобальную реформу в этой стране, то ты ничего не мог бы сделать, если бы это не захватило саму партию, если там не выкристаллизовались силы, которые смогут на себя взять ответственность, пойти на риск. Прямо скажу -- было рискованно в то время в этой партии пойти таким путем. Идея мотора идет отсюда. Надо было найти силы... Для того чтобы процесс пошел, нужен катализатор или, как еще говорят, бродило, нужно было бросить в уже пришедшее в движение общество, в забродивший политический процесс дрожжи самой партии. Именно реформаторские дрожжи. Это было сделано.

Теперь о XXVIII съезде. Логика такова, что всякие реформы в конце концов задевают коренные интересы всех слоев. Одни приобретают, другие теряют -- это обязательно. Демократический процесс как бы расставляет точки над "1", оценивает, кто есть кто. А разве многие были готовы к тому, чтобы им давал оценку в ходе демократических процессов сам народ?

Они привыкли в номенклатурном колесе вращаться и получать должности, подниматься из года в год по служебной лестнице.

Произошло столкновение. Демократический процесс столкнулся с авторитарным режимом, который снизу доверху держался на партии.

И, зная силу партии, я понял: если мне уйти с поста Генсека, то реакционеры возьмут верх. Да и нельзя было партию бросать, потому что в партии зародился этот процесс и в партии было много людей, которые приняли реформы. Надо было крест нести. Даже тогда, когда уже было невмоготу.

Кстати, подобный вопрос в вызывающей форме был поставлен в беседе представителями "Комсомольской правды": "Вы обманывали или Вы обманывались?".

Что ж, сказал я, назовем вещи своими именами. Я знал, что задуманные реформы заденут многих. Я знал, что придется многим жертвовать и часто менять тактику, чтобы изменились страна, народ и им не помешали бы на первом же этапе.

Когда многим казалось, что Горбачев свернул вправо, я думал о другом. В чем дело? Мы два года выдвигаем реформаторские лозунги, а за 100 километров от Москвы -- все тихо. А помните январский Пленум ЦК ("кадровый", 1987 г.), какой был острый и сильный? Впервые был сделан очень серьезный анализ, серьезные оценки. Все ожидали перемен. И никаких сдвигов. Мощные структуры, никакого движения не приемлют. Я стал понимать: если не "включить" процесс снизу, все обречено. Как уже были обречены многие попытки реформировать государство. А вспомните, сколько их было, попыток, на нашей памяти. Как только доходило до положения партии, до роли -- реальной -- народа в формировании и функционировании органов власти, правящий партийный слой снова выступал от имени народа и в "защиту" социализма.

Так родилась идея XIX партийной конференции, где повели разговор о разъединении законодательной, исполнительной, судебной власти, о возвращении партии ее естественной роли -- роли политической организации. Заговорили тогда о плюрализме мнений, хотя политический плюрализм был еще впереди. Было положено начало политической реформы.

И вот тут суть ответа. Мы задели многие интересы и что увидели? Началось противоборство и партийной номенклатуры, и государственных структур, и военно-промышленного комплекса, да и просто людей, приверженных старым ценностям, старой идеологии. Я все видел! Не видел этого тот, кто не хотел. Начиная со съезда российской компартии, целый год шла борьба уже не на жизнь, а на смерть. Были уже реальные лица, преданные консерваторам, ездили по городам и весям, готовили протесты, собирали группы партийцев. И все шло на стол Генсеку, всюду упреки, что он предает... ни больше ни меньше.