Видимо, было у старика предчувствие.
Как-то вбегаю в столовую, а Абрам стоит перед портретом Буденного и поклоны ему отбивает, и молитву какую-то шепчет… Я рассказал маме о том, как Абрам молился Буденному, будто Богу.
- А кому молиться-то? Этот Егор Житов, безбожник окаянный, все иконы из домов повыбрасывал и в печке сжег. Не один день в кухне печь растапливали. Вот Абрам-то и молится портрету, может, через него дойдет просьба-то до Бога. Что делать-то?
Потом обняла меня, погладила по голове и сказала грустно:
- Эх, Ефимушко! Кто в беде Бога не маливал?
- А какая беда-то у него?
Но она не ответила.
ПОСЛЕ ЭТОГО РАЗГОВОРА я стал расспрашивать, какая беда случилась с Абрамом. Отец ничего не сказал, Иван и Василий сами не знали.
Егор Житов выделял меня из других ребят. Как-то встретились с ним на улице, я из школы бежал, встревоженный и напуганный. На комсомольском собрании выступал секретарь райкома, специально к нам приехал. Говорил о шпионах и вредителях, о врагах народа, которые скрываются везде, даже в нашей деревне.
Встретив Егора Житова, я прямо с места в карьер, едва поздоровавшись, спросил его:
- Егор Селиверстович, а есть у нас в коммуне враги народа?
Тот рассмеялся весело, а я обрадовался. Он заметил это и тихо сказал:
- Только тебе скажу: никому ни слова. Понял? У нас-то вроде нет, да и, пожалуй, не требуют, чтобы мы их искали, но вокруг, где-то недалеко, если копнуть получше, найдешь. Вот, например, в МТС, на льнозаводе. Там могут быть.
Абрама вызвали в милицию. О чем говорили, он никому не рассказывал. Только с того дня пить начал. Теперь Абрам с каждым встречным говорил только о Тимофее.
- Думал ведь, что дураком будет. Однажды, еще не ходил, залез на лавку, да в пол головой. Так будто мертвый три дня лежал. А какой вырос?!
В другой раз вспоминал:
- А какой приветливый да ласковый был. Муху не обидит. А теперь, выходит, враг народа? Да что они все там - с ума сошли, что ли? Белены объелись?
Его пытались образумить, убедить, что Сталин разберется и все на свое место поставит. Но Абрам на эти слова плевался, матюгался, а в столовой подходил к портрету Буденного и обращался к нему уже не с молитвой, а с упреками:
- А ты-то куда смотришь? Вишь, взгляд-то какой, значит, все понимаешь? Вишь, усы-то какие распустил. Видно, не боишься никого. Вишь, орденов-то сколько? Значит, никто тебя не тронет. Так что ж ты за своих-то не заступишься? Он тебя из огня вытащил, а ты пошто на гибель-то его отдал?
Потом уже другие разговоры повел:
- И зачем он, Тимофей-то мой, в эту Красную Армию пошел? Ездил бы в коммуне на лошади, мешки возил да землю пахал, да сено косил. И ни один враг до него не добрался бы.
А под конец уже об ином сокрушался:
- Видно, и у него власти-то не хватило.
Это он Буденного не мог забыть.
Утром пришли мы как-то в столовую. Видим, портрета нет. Егор Житов рассвирепел:
- Ну-ко, сбегайте за Абрамом. Не наделал ли что-нибудь?!
Мы неохотно поплелись за Абрамом. Только вошел в коридор, как почувствовал: откуда-то зверски дует. Стукнули в дверь, потом схватились за ручку, прихваченная морозом дверь со скрежетом открылась. Тихо втолкнулись в комнату. В разбитое окно хлынул пронизывающий холодный ветер. Посмотрели кругом - и ошеломленные ужасом и страхом остановились. Абрам лежал у кровати синий, багровый и окоченевший. Учитель Николай Васильевич Мохов взял руку Абрама, подержал и тихонько опустил на место со вздохом:
- Все! Нет Абрама! Умер Абрам!
Потрет командарма Буденного так и не нашли.
Вот тебе и никто пути пройденного у нас не отберет!
Александр Васильев ПОРА ПРИОБРЕТЕНИЯ ПОТЕРЬ
ДВА БРАТА
Посреди глухого леса, на ночной дороге,
у колодца, где осока, словно сталь, остра,
повстречались двое,
сели молча, как в остроге,
у случайного как будто, странного костра.
- Вы же братья, -
шелестело в голубой осоке.
Или это черный ветер воет без конца?
Не поверили, смолчали
на призыв высокий,
не услышали молитвы старого отца.
Чрез костер перешагнули,
словно через тело,
и, не узнаны друг другом, уходили в тьму.
- Где же брат твой? -
им вдогонку тихо шелестело.
Отвечали: “Я не сторож брату моему…”
* * *
Пора приобретения потерь.
Не знаем, что пожнем, а что - посеем.
И что же нам? Бродить в песках теперь
по сорок лет за каждым Моисеем?
Утешься в простоте и не казнись,
что не расслышал
стук глаголов тайных,
пока поэты постигают смысл
синонимов “кумиры” и “болваны”.
* * *
Не жду тернового венца,
не требую за око - око…
Но книгу древнего пророка
листаю тщетно без конца.
Вписать в пророчество пять строф!
И, может быть, еще придется
пить из отравленных колодцев
и греться у чумных костров.
ТАТЬ
От рождения мне
было много дано:
и душа, и богатство, и слава.
Но на вольном пиру подмешали в вино
из ручьев из железных отравы.
Я на бисер свои жемчуга разменял,
табуны - подарил конокраду,
я любимых - терял,
я друзей - изгонял,
я с убийцей ребенка - пил брагу.
А когда все земные долги оплачу,
я молитву прочту неумело.
И взойду на помост, и скажу палачу:
“Делай, Брат, свое страшное дело”.
* * *
О, Русь! В смятении народов
твоих - кровавый самосуд.
Темны - слова твоих юродов
и - серебро твоих Иуд.
Темны - моря твои и слезы,
земля безвидна, берег пуст.
Светлы - плакучие березы
и - водка на сорокоуст.
* * *
Потемнели дома. Но какие
прошумели над ними дожди,
если в землю ушли этажи
и свело вниз ступени крутые.
Во дворе зеленеет крапива -
ядовитая медная ярь,
и не выйдет хозяин, как встарь,
не залает собака лениво.
Возле церкви, где фильмы немые
нам крутили, - вповалку кресты,
а могилы - наверно, пусты…
Прошумели дожди. Но какие…
* * *
На этом празднике лукавом
сегодня я незваный гость.
Здесь верещат о деле правом,
под серебро подставив горсть.
Не верю сердцем прокаженным,
но прячу осторожно взгляд.
Воскликну: “Горе побежденным!” -
и вместе с ними выпью яд.
* * *
За двойными рамами греюсь.
Благо - солнечная сторона.
Не живу. Но дышу, надеюсь.
Бабье лето. Бабья страна.
Но уходит сентябрь, смеется,
рассыпая зеленую медь.
Между рамами бабочка бьется,
все пытается улететь.
* * *
Бросить все! Забыть. Отречься.
Потерять - покоя ради -
что любил, что ненавидел
и чему потерян счет.
И не знать, что дом мой - крепость,
но давно в глухой осаде.
И не знать, какого цвета
пламя, что меня сожжет.
А потом уйти в пустыню,
молча думать о великом
и заплакать над могильной
белой мраморной доской.
И последнюю молитву
осквернить не кровью - криком.
И воскликнуть: “Я свободен!”
И услышать: “Ты изгой…”
* * *
Притихший порт. Последний караван
уходит, подгоняемый метелью.
Вдруг промелькнет неуловимой тенью
какой-то ненаписанный роман:
“Наш порт. Утихомиренный Бедлам.
И люди, потерявшие друг друга.
Корабль России к темным берегам
уходит по дуге большого круга…”
* * *
Живем, не зная, что живем в раю.
По волчьему билету. Без прописки.
Мы в очереди все. Мы все в строю.
И где-то с краю оглашают списки.
Не рвись душа! Бессмертия там нет.
А если есть - бессмертие страданий.
Всем ересям последней сотни лет
я отдел дань. И больше я не данник.
Но снова делаю два шага я вперед,
когда уже нельзя - посередине…