Вдруг — тишина. Наполовину засыпанный каменной мелочью, я лежал лицом вниз. Постепенно возвращалось сознание. Но и приходила боль.

Я попытался приподняться на локте, однако от еще более резкой сверлящей боли рухнул наземь и долго не решался пошевелиться. Было страшно, что боль повторится. В моей спортивной жизни случались тяжелые падения. Я знал: самое страшное, что может произойти, — перелом позвоночника. Может, у меня и был сейчас такой перелом? Но тогда надо лежать неподвижно и ждать, пока подберут. Кто же мог бы это сделать?

Соленая слюна заполняла рот, кровь из рассеченного лба заливала глаза.

Больше не делая попыток приподниматься, я понемногу начал выползать из-под навалившихся на меня камней.

Вверху, на седловине, мошкара уже перевелась. Но здесь она вдруг налетела, яростная, жадная, окутала меня плотной колышущейся пеленой, слепила, забивалась в рот, в ноздри. Костюм был изодран в клочья. Мошкара облепила меня с головы до ног.

Я услышал нарастающий гул и подумал, что с верхушки склона сорвалась еще одна лавина. Обрушится и окончательно погребет меня. Так и сгину. Но гул стал слабеть, постепенно растаял вдали. Это прошумел поезд, и прошел он не более чем в сотне метров от того места, где я лежал. Значит, если выберусь к рельсам, меня заметят. Буду спасен.

Минут-через десять гул поезда повторился. Но теперь мне удалось скосить глаза в ту сторону, откуда он доносился. Там громоздилась гряда из каменных глыб, каждая из которых была величиною с двухэтажный дом. Я не смогу ее преодолеть. Нечего и пытаться.

А вот вдоль склона ползти будет можно. Он обрывался отвесно, и потому осыпи, срываясь, оказывались отброшенными в сторону. Отдельные глыбы, правда, встречались и у самого подножия, но сплошных завалов не образовывали. Не было здесь и кустов. Они, видимо, не могли расти на этой плотной и ровной, как асфальт, бесплодной плите.

Какие-то мгновения я колебался: есть ли смысл ползти вдоль ущелья, растрачивать силы? Да и в какую сторону двигаться? Куда будет ближе — к устью ущелья или, напротив, к порталу тоннеля в его глубине?

Но и выхода не было. Гряда, отделявшая меня от железнодорожных рельсов, вздымалась на десятки метров! И что же? Вообще оставаться на месте? И сколько удастся так продержаться? Уже сейчас от камней веет холодом. Ночью волна студеного воздуха с гор хлынет в ущелье и, может быть, принесет с собой снег.

Я пополз. В ту сторону, куда лежал головой. Каждое движение сопровождалось невероятной болью. Она была в руках, ногах, спине. Весь мой организм протестовал против того, что ему приходится напрягаться. И так трудно давалась каждая пядь пути!

Отдыхая, я закрывал глаза. И порою бывало, что затем, открывая их, снова и снова видел у самой своей головы все тот же камень, выступ скалистой стенки. На сантиметры, не более, удавалось мне перемещаться за один раз. Да и то не всегда.

Так повторялось все чаще. Боль, правда, делалась глуше, будто я к ней привыкал.

Наконец усталость охватила уже не только мои руки, нервы, сердце, но и самый мозг.

По рассказам, когда человек умирает, в его голове проносятся воспоминания. Наверно, и на это у меня не было сил. Я только подумал: «Бедная мать…»

К жизни меня вернуло странное ощущение: струйка воды вдруг пересекла мою щеку.

Я открыл глаза, а потом, поднакопив силы, повернул голову и увидел, откуда эта струйка упала. Шагах в пяти впереди меня в стене черной скалы была ниша высотою примерно в мой рост, а над нею горизонтальной чертой проходила трещина. Из нее-то и вытекали струйки воды. Они сбегали вниз и над нишей срывались, как занавес. Ветер подхватывал некоторые из его прядей, превращал в бисерные серебристые нити. Одна из них долетела до моей щеки.

Новый порыв ветра упруго швырнул мне в лицо еще горсть воды.

У меня не было сил ни удивляться, ни радоваться. Но с той секунды, как капли этой воды смочили мне губы, я неудержимо захотел пить.

Этот оставшийся путь — всего какие-то метры! — длился бесконечно долго.

Много раз я слышал, что за грядой идут поезда. Мышцы моего тела одеревенели, и эта одеревенелость как тупая немота с каждой минутой все ближе подступала к сердцу. Я физически чувствовал, насколько ему все труднее биться в моей стесненной груди!

Помню еще, что я полз в темноте. То ли у меня не было сил держать глаза открытыми, то ли навалилась слепота?

Самую последнюю часть пути я проделал, уже ни в чем не отдавая себе отчета, совершенно не помня, как получилось, что вдруг лежу под одной из водяных струй и она — теплая, ласковая — падает и падает мне на лоб, на глаза.

Я смог продвинуться дальше. Струйки воды начали доставаться груди, рукам, и от каждого их прикосновения по телу распространялись потоки тепла.

Потом я смог заползти за водяную завесу. Дно ниши устилала мелкая каменная труха, слегка влажная от капель воды, падавших с потолка, и самым настоящим образом теплая.

Я вытянулся на ней во весь рост и удовлетворенно подумал, что отсюда никуда не уйду. Никогда и никуда. Возможно это или невозможно? Над этой мыслью я не задумывался. Здесь, за водяным занавесом, не только было покойно, но и от мельчайших капель, рассеянных в воздухе, необыкновенно легко дышалось.

С каждой минутой я все более ощущал, как постепенно возвращается к рукам, ногам, достигает кончика каждого пальца теплая кровь; «оживает», но и утихает боль, еще так недавно охватывавшая все частицы моего тела.

Уже стемнело.

Гул поездов стал доноситься яснее. Казалось, рельсовый путь проходит теперь совсем рядом с тем местом, где я лежу. Но это нисколько меня не волновало. «Никогда и никуда», думал я, засыпая.

Утром обнаружилось, что на моих руках, ногах, груди нет ни единой царапины.

Я ощупал лицо. Оно было чисто. От глубокой раны на лбу не осталось и малейшего следа. Ступни ног, еще вчера вечером измочаленные, словно в камнедробилке, теперь были тоже целы, здоровы.

Я приподнялся — все хорошо. Встал на колени — могу и это.

Если бы не лохмотья, в которые превратился мой костюм, и не пятна несмывшейся крови на них, я бы и сам не поверил, что это именно мне довелось сорваться на дно ущелья, ползти, заходиться в приступах боли.

Произошло чудесное исцеление, и не могло быть сомнений: его принес этот источник. Я нашел сказочную «живую» воду.

Ущелье своим устьем глядело на юго-восток. Лучи солнца вдруг ворвались в него, упали на водяную завесу. Над нишей вспыхнула радуга, и такая яркая, плотная, что ее хотелось потрогать рукой.

Я восторженно оглядывался. Чувство ликования переполняло меня. Прекрасными, восхитительными казались свет дня, нагромождение скал в стороне железной дороги, бисеринки падающей воды, гул проходящих поездов, упругость моих собственных мышц.

К тому же очень хотелось есть. И это тоже восхищало, манило меня, как еще одна предстоящая радость.

Но все же что делать дальше? Прийти к Дмитрию Степановичу и сказать: «Вы назвали меня браконьером и выгнали. Я уезжаю. Но — примите подарок. Стройте чудо-курорт. В этом будет еще одно грядущее предназначение города. И может быть, самое большое, всемирное».

Он ответит: «Спасибо. Подарок мы принимаем. Но все же по какому праву ты пошел в горы? Я же тебе запретил» — и выложит на стол фотографию олененка.

Идти к тренеру, директору заповедника Кучумову?

Они скажут: «Молодец! Такое открытие! Но объясни: почему все же и после этого твоего выхода в горы на седловине найден убитый лебедь?»

Буду повторять: «Товарищи! Я сделал открытие! Огромное! Отдаю вам, берите!»

Однако не будет ли все это в первую очередь значить, что вину я признал и теперь пытаюсь, попросту говоря, откупиться? Мол, вот вам «подарок», но за него — простите, забудьте…

Конечно, будет.

Но в чем же она, эта моя вина?..

У портала тоннеля я встретил железнодорожного мастера. Он без каких-либо расспросов дал мне ватные брюки, телогрейку, портянки, резиновые сапоги. Этого добра у него в кладовке было на целую бригаду. Одежду удалось подобрать поновее, почище, вполне подходящую мне по размеру.