— Тот же взрыв?

Дарима Тон, подтверждая, кивнула.

— Нет-нет! — воскликнула она вслед за тем. — Временны́е площадки — величайшая редкость. Да еще такие, где можно предполагать пригодную для дыхания атмосферу, сносный климат. К тому же… — Она кивнула на плакат с лыжником. — «Встретим Новый год трудовыми победами!» Это лозунг Советской страны. Твой и наш миры социально едины. В этом еще одна очень большая удача. Окажись я здесь всего лет на семьдесят раньше, что бы меня ожидало?

Он прервал ее:

— Ну а тот мир, куда ты летишь? Секрет? Скажи! Я не болтун. Если это какая-то тайна…

— Смотри, — сказала Дарима Тон, и экран вновь засветился.

Лохматый босой старик в наброшенной на спину изодранной звериной шкуре неумело ковырял палкой землю; тощие негры крались в камышовых зарослях; десяток мужчин, женщин, детей — их бедра были едва прикрыты пучками травы — топтались на месте: месили ногами глину. Один из этих людей вдруг остановился, умными глазами глянул с экрана…

— Мозг первобытного человека, — говорила тем временем Дарима Тон, — был устроен не менее сложно, чем твой или мой. Но даже мы используем его мыслительные возможности всего на три — пять процентов. Вы, в общем, тоже не более. Загадка: почему это так, если по условиям жизни того нашего предка ему еще подобный мозг не требовался и, значит, он не мог сформироваться в результате мутаций и естественного отбора?

Теперь экран показывал улей. По дощечке перед входом в него бегала, выписывая восьмерки, пчела. Упрямо повторяла одни и те же движения.

— Танец пчелы! На таком языке это насекомое сообщает другим обитателям улья, далеко ли цветущее поле, как его отыскать. В организме ее около тысячи нейронов. Жизнь первобытного человека была едва ли так уж намного сложнее пчелиной, однако в его мозгу нейронов в миллионы и миллионы раз больше. Но опять же: зачем? Возникло случайно? Но тогда всплывает новый, и не менее трудный, вопрос: почему эти клетки не атрофировались? Ведь сколько-нибудь полно мозг человека окажется загружен только в грядущем!.. Природа экономна. Если какой-либо орган живого существа излишне велик, чрезмерно сложен, он постепенно начинает слабеть, упрощаться. Так действуют те же мутация и естественный отбор. И вдруг беспримерная расточительность: за миллионы лет до того как потребуется, образовать и упорно сохранять в человеке, в общем-то, очень уязвимую для болезни, удара часть организма, возможности которой еще долго и долго будут использоваться лишь на тридцатую долю.

— И ты летишь, чтобы понять?

— Нет. Это — побочное.

— Тогда зачем же?

— По мнению наших ученых, такой скачок в строении предка человека свершился пять миллионов лет назад. Установлена и та местность земного шара, где это произошло. И возникло предположение: такое изменение — результат вмешательства инопланетян. Прилетели. Какое-то время на Земле нашей побыли. Убедились, что разумной жизни на ней пока еще нет, устанавливать прямой контакт не с кем. Помогли, чем сумели.

— Ну! — Зубцов изумленно отшатнулся от Даримы Тон. — Ну!..

— И опять-таки дело не только в том, чтобы проверить это суждение. Само по себе оно очень ли важно? Но по времени можно путешествовать двумя разными способами. Передвигаясь в пространстве вместе с нашей планетой — так я явилась сюда либо, напротив, обособив себя от нее, от Солнца, Галактики, и тогда перемещение по времени превращается в межзвездный полет. Увы, но в космическом корабле такие полеты практически невозможны. Успех там дается ценой непомерно большого увеличения массы корабля, гигантских затрат энергии, а при передвижении в пространстве человека сопровождает всего лишь невесомое поле.

— Ну даешь! — Таким восклицанием Зубцов всегда выражал свое наибольшее восхищение. — В конце концов, не все ли равно, что от чего отъезжает: пароход от берега или берег от парохода?

— Да, но из-за того, о чем я уже говорила, и в том и в другом случае площадок для перемещения по времени ничтожно мало. И если считать, что это известно и другим космическим цивилизациям, то вполне допустима гипотеза: пять миллионов лет назад именно таким, вторым, способом их представители побывали на нашей планете. И могучий мозг, этот великий аванс человечеству, который они как бы нам тогда подарили, тому доказательство. Но основное — самое основное! — значит, временна́я площадка в той эпохе есть и наши братья по разуму в тот момент на ней были.

— И ты летишь, чтобы встретиться?

— Надо сообщить координаты площадки, которая есть в нашем времени.

— Но и нашей!

— Да. Теперь возможно и это.

— Ну даешь, ну даешь, — повторял Зубцов и вдруг подумал: «Однако коли тебя забросило сюда неожиданно, то не значит ли это, что во всем твоем полете произошло нарушение? Точно! Потому-то ты и волнуешься».

Но спросил он другое:

— А если на тебя там набросятся? Мало ли кто! Людоеды, зверье.

Дарима Тон натянуто рассмеялась:

— Все же гораздо хуже, если далекие предки человека просто обитали в непредставимо для нас трудных условиях. Таких, что выживали из них только те, чей мозг мог работать с многократно большей нагрузкой, чем требует даже наша эпоха.

«И в таком случае никакой временно́й площадки там нет», — про себя договорил за нее Зубцов и поежился. Вот что на самом-то деле ее встревожило. Еще бы! Почти верная гибель. Но и удержаться от полета было нельзя: ведь это возможность отыскать братьев по разуму!

— Возвращаясь, ты опять здесь появишься? — произнес он осторожно, словно ступал по тонкому льду.

— О да! — облегченно вздохнула она. — Завтра уйду. Если все пойдет, как предполагается, послезавтра вернусь.

— И снова на сутки?

— Не знаю. Покажет реальная обстановка. Может, всего на секунды.

— Однако послушай, — заторопился он. — Коли ты будешь тут лишь секунды, как я об этом узнаю? Хотя бы имя свое на земле начерти. На дорожке. — Он кивнул в сторону той стенки вагончика, за которой начиналась тропинка к скважине. — Долго писать? Давай договоримся: твой знак — кружок и в нем точка.

Дарима Тон не отозвалась.

— Какую-то весточку. Я как-никак живой человек.

Она дружески положила ему на плечо руку.

— Не горюй, Федор! Грустные мысли? Зачем?.. Верь, что я еще много раз прилечу сюда.

«Но ты же сказала, — пронеслось у него в голове, — что следов твоего пребывания в нашем времени нет. А если ты станешь здесь еще и еще появляться, неизбежно съедется промысловое начальство. Да что там! Ученые Москвы! Всего мира! Растрезвонят на всю планету!.. Значит, никаких твоих прилетов не будет. Утешаешь».

Уже стемнело. Зубцов снял с гвоздя на стенке фонарь «летучая мышь», поставил на стол, зажег.

Разложил на столе консервы, хлеб, колбасу, яблоки, спросил:

— Есть будешь?

Дарима Тон утвердительно кивнула.

— Подогрею чай, — сказал он.

Щепками растапливая печку, Зубцов продолжал:

— Встреча так встреча!

Он говорил подчеркнуто бодро. Теперь он боялся молчания. Гнал от себя мысль: «Никаких твоих прилетов не будет».

— Но ты же ничего еще не рассказала. А у вас там все по-другому: работа, еда, книги. И телевизоры, наверное, чудо!

— Хочешь прочесть хотя бы одну из наших книг? — отозвалась Дарима Тон, тоже явно обрадованная возможностью переменить разговор.

— Захватила с собой?

— Конечно. Записанные, естественно, особым образом.

— Как же я буду читать?

— Сейчас увидишь.

— Давай! — сообщнически воскликнул он.

Дарима Тон поудобней уселась на койке, указала на место рядом:

— Садись. Возьми меня за руку.

Он послушно опустился на одеяло, прикоснулся плечом к ее плечу, сжал в своей руке ее узкую ладонь. Все это было ему неизъяснимо дорого.

— Чтобы ты проще понял главную особенность искусства моего времени, — сказала она, — я прежде покажу отрывок из фильма, сделанного по такому же способу, каким пишутся наши книги.