Начались мои редакционные будни, в которых фигура Николая Ефимовича отодвинулась на дальний план, хотя почти ежедневно я слушал: “Кручина на бюро сказал… Кручина советует… Кручина расценивает это как безобразие…” Кстати, в том же году, когда я был принят в редакцию, начались известные события в Венгрии. В числе других партийных агитаторов нашего комсомольского лидера направили, как мы теперь говорим, в горячую точку, и там, в зоне повышенной опасности, он, надо думать, проявил себя не с худшей стороны, если вернулся домой с орденом Боевого Красного Знамени.

НИ ТОГДА, НИ ПОСЛЕ ни от кого не слышал, чтобы Николай Ефимович в гневе кричал на подчиненных или как-либо унижал их достоинство. Даже в том случае, если кто-то из них поступал очень скверно. Однажды я присутствовал на бюро обкома при обсуждении персонального дела. Некий сотрудник аппарата (он недавно демобилизовался и еще ходил в военной гимнастерке) принес в редакцию стихи о солдате-новобранце. О том, как новичок обживается в непривычных армейских условиях. Стихи - незамысловатые, но искренние - мне понравились. Но едва успели мы их опубликовать, выяснилось, что это плагиат: истинное авторство принадлежало молодому ростовскому поэту… Подводя коротко итоги обсуждения, Кручина не употребил ни одного сильного слова. Просто сказал, что любая разновидность воровства несовместима с работой в комсомоле. Но воровство в духовной сфере, причем столь тонкой, как художественное творчество, по его мнению, особенно низко и постыдно…

После упразднения Каменской области я не предполагал, что судьба когда-либо снова сведет меня с ее комсомольским лидером. Но редактор моей газеты Георгий Славчик, приглашенный на работу в ЦК ВЛКСМ, возглавил там сектор печати и развил бурную деятельность по обновлению подопечных кадров. Короче, года через два я оказался сотрудником сектора и с романтическим пылом взялся за работу. Правда, этот пыл вскоре поугас, ибо тогдашний аппарат ЦК ВЛКСМ - это несколько сот человек, сверхзанятых, перенагруженных и умученных необъятной бюрократической текучкой. К тому же, в отличие от известного мне обкома, здесь господствовала обстановка постоянных авралов и нервной взвинченности. На общих производственных совещаниях ораторствовал главным образом “румяный комсомольский вождь”, первый секретарь ЦК С.П.Павлов - речи его были насыщены интересной информацией и произносились с неподдельным темпераментом. Но время от времени он устраивал сотрудникам крутые разносы и нагоняи, мало похожие на деловую критику. Толку от них было чуть, но нервозности прибавляло. Между прочим, Л.Карпинский, тогда тоже секретарь ЦК ВЛКСМ и шеф отдела пропаганды, однажды озаботился здоровьем своих подчиненных и просмотрел в поликлинике их медицинские карты. Две трети сотрудников оказались язвенниками или страдали острым гастритом. Так что под стать шахтерам мы имели свои профессиональные заболевания. С полной уверенностью скажу, что такой стиль руководства не мог нравиться Н.Е.Кручине (а он возглавлял в ЦК ВЛКСМ отдел сельской молодежи). Слишком отличался этот командный стиль от порядков, заведенных в благословенном Каменском обкоме… В 1962 году Николай Ефимович ушел из комсомола в аппарат ЦК КПСС, а уже в следующем - накативший вал очередной всесоюзной кампании унес Николая Кручину далеко от Москвы, в город Акмолинск, вскоре ставший Целиноградом и столицей одноименного края. Впоследствии я узнал, что наш каменский лидер избран там первым секретарем крайкома партии. Жизненные пути (Николая Ефимовича, моего старинного приятеля Георгия Славчика и мой собственный) разошлись, казалось бы, навсегда. Лишь четверть века спустя, уже во время горбачевской перестройки, вдруг узнаю, что Кручина в Москве и работает в должности управляющего делами ЦК КПСС. Заочно я, конечно, порадовался такому служебному росту. Но если бы не редакционная нужда, может, нам больше и не довелось бы увидеться.

По куцым и суховатым записям в моих тетрадках выходит, что встреч с Кручиной было за эти годы даже две: весной 86-го и в феврале 89-го. Но и по внешней обстановке, и по содержанию они настолько схожи, что в памяти моей слились как бы в одну прощальную беседу. Оба раза в приемной собралось множество высоких чиновных лиц, и мне подолгу пришлось ожидать своей очереди. Здесь были седые генералы с несколькими рядами орденских планок на груди. Дородные заместители каких-то министров и председатели государственных комитетов. Некоторых я узнавал по газетным снимкам или телеэкрану. Деятели стояли посреди комнаты довольно живописными группами, тихо обменивались новостями, иные выходили в коридор курить, а самые престарелые и важные чинно сидели в креслах и на стульях, расставленных вдоль стен. У меня было довольно времени разглядеть каждого и поразмышлять о краткосрочности единичного человеческого века. Давно ли я впервые вошел в кабинет первого секретаря Каменского обкома ВЛКСМ? А жизнь пронеслась как-то впопыхах, вскачь, кувырком - перебаламученная служебными заботами. И велико ли расстояние от обитающего в мезозойских пластах шахтера до нашей космической орбитальной станции? И межконтинентальных ракет с ядерными боеголовками? Почему-то глядя на современных вельмож, толпящихся в приемной, я подумал: всего лет триста назад, наверное, вот так же или похоже толпились и переговаривались, ожидая встречи со всевластным патриархом Никоном, своенравные московские бояре. Потом я ужаснулся, вообразив, какое количество разнообразных проблем выложат нынешние дьяки и бояре перед Кручиной. Даже на мгновение заколебался: не уйти ли? Но высокие чиновники в одиночку и группами входили к управляющему и через несколько минут выходили - либо довольные, перебрасываясь веселыми шутками, либо мрачные. И помощник приглашал других. Наконец, когда в приемной почти никого не осталось, позвал меня. Я увидел склоненную над столом ковыльно-белую голову, но вот человек, тряхнув волосами, встал и сделал шаг мне навстречу. И, кроме этих седин, я не обнаружил в нем почти никаких перемен. Впрочем, удовлетворить просьбу редакции представитель власти не смог: решение инстанций уже состоялось и было неотменимо. Однако дела - делами, а главное заключалось в том, что Кручина откровенно радовался гостю: ведь я был как бы посланцем из его молодости. Мы просидели за чаем и печеньем не менее получаса и успели за этот срок побывать там, на моей родной Донщине. Я попросил Николая Ефимовича взять на заметку историю, приключившуюся с известным донецким охотоведом Б.А.Нечаевым: тот был арестован происками мстительного районного прокурора, ибо незадолго поймал на браконьерстве его приятелей. Вызволением Нечаева занимался знаменитый очеркист Василий Песков, не раз о нем писавший. Но на всякий случай мы с Василием Михайловичем договорились: если его хлопоты не помогут, будем собирать подписи под коллективным письмом генсеку. Кручина черкнул несколько строк для памяти, и мы снова перенеслись туда, где высятся шахтные копры и терриконы. В отличие от меня, Николай Ефимович в подробностях знал, как сложились судьбы его бывших сотрудников по Каменскому обкому: “А Свинарева ты знал? Славу Маликова помнишь? А мой двойной тезка - теперь милицейский генерал…” Кручина смотрел в будущее довольно бодро и, кстати, был уверен, что наша редакция не пострадает в новых условиях. Я сильно сомневался в этом, и время показало, что не зря.

Однако повторный визит управляющему нанес нескоро. Все было похоже на предыдущую встречу, но мне показалось, седина Кручины стала совсем белоснежной, а под глазами обозначились усталые тени. Да и толпа в приемной была настроена тревожнее. По всей стране уже вовсю бурлили митинговые страсти, и в воздухе висело предчувствие социального взрыва. Но Николай Ефимович бодрился и, между прочим, сообщил, что трижды в неделю посещает плавательный бассейн. Очень заинтересованно расспрашивал о ситуации в литературной критике, о причинах и характере раскола, углубляющегося внутри Союза писателей. Я сказал, что устремления враждующих сторон, по-видимому, непримиримы. И тут, теряя сдержанность, воспитанную десятилетиями аппаратной школы, управляющий воскликнул: “Но должна же быть какая-то альтернатива!” Я сказал, что теоретически должна, но события развиваются так, что все происходит наоборот. Кручина спросил: “А находишь время писать свое? Ты пиши, пиши… И расскажи-ка, что там с Нечаевым? Где он?” Я сообщил, что усилиями Пескова тот давно освобожден из-под стражи, работает в родном для Василия Михайловича крае, под Воронежем. К концу приема мой собеседник вернулся к прежней теме: “Знаешь, не трать сил на внутренние писательские распри. Ты пиши свое, пиши”. Такой нажим на одну педаль был для него необычен. У меня даже мелькнуло: не хочет ли, чтобы я написал что-то о нем? Но, если бы такое желание, действительно, возникло (кто без греха?), Кручина, по своему характеру, никогда мне об этом не сказал бы. И, скорее, это невольно проговорилось его собственное желание поделиться с читателями опытом жизни - ведь она была до отказа насыщена деятельностью и сосредоточенной внутренней работой. Жаль, ни условий, ни времени для этих исповедей у партийного руководителя, конечно, не предвиделось.