- Ха-ха! - раздался все тот же мощный хлопок в ладоши, едва я раскрыл двери: - Все! Конец ГКЧП! - раскинул отец пятерни. - Ну теперь им Ельцин хвосты накрутит!..

ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЬКУ ОТЕЦ УЕХАЛ, ибо, ко всем прочим разочарованиям, у нас еще и погода “завшивела”… Объявления его еще долго висели по всему городку, шелестя на осеннем ветру отклеивающимися концами. Не поторопись он - и в нашем городке обрел бы так необходимое ему право голосовать: две старухи по этим его объявлениям все-таки приходили! Но он уже нашел себе спутницу жизни в любезных ему южных широтах, где, видимо, “той” старухи, как арбузов на бахче!

Я в его краю, под Ташкентом, оказался два года спустя. Был у меня всего день. Полуобморочный от сорокоградусной жары, нашел нужный дом, квартиру. Писем от отца не было с полгода, что не в его характере, поэтому нажимал звонок я с некоторой опаской: над годами никто не властен… Дверь открыла невысокая костистая старуха, видно, из сибиряков, которые здесь составляют большинство русского населения. На мои слова она потянула голову и подставила ухо.

- Александра Степановича! - прокричал я.

- На кладбище, - махнул она и жалостливо склонила голову на бочок.

Неужели?!

- Я сын его! Сын! Из Москвы…

Она, всплеснув руками, пошла впереди. Шагала споро, бодро.

Кладбище оказалось рядом, за ближайшими домами.

- В лихую годину родилась Авдотья Никитична!.. - раздавался над могилами, сотрясая жару и сам вечный покой, зычный знакомый командный голос. Родной.

Отец стоял во главе похоронной процессии.

- Всю жизнь она бережно хранила любовь к земле великой среднерусской Смоленщины, - взмахивал он рукой на манер полководцев, - но последний приют нашла в земле братского суверенного Узбекистана!

Увидел меня, распахнул обе руки, подняв и неизменную лыжную палку.

- Господа-товарищи, ко мне приехал сын, представитель России, - торжественно меня обнял как представителя.

Его нагнала женщина, стала давать ему деньги.

- Не надо мне этой дряни, - отмахивался отец. Но женщина все-таки сунула ему свернутые бумажки в карман.

- Деньги - говно, - продолжал по пути тему отец. - Могу зарабатывать. Три семьи кормить! По два-три раза на дню приглашают на выступления. Денег иные дают немерено, я стараюсь не брать! Суют!..

- Красненького взять? - подсуетилась заискивающе старушка.

- Мои дети не пьют! - прибил отец нас со старушкой к земле. - Глухая совсем, а выпивает! Сошлись - еще вроде слышала все, а сейчас глохнет и глохнет!..

Еще бы!..

Старушка пошла домой, а мы с отцом прямиком отправились на рынок. Никогда не считающий деньги, отец рядился за мелочь до ругани. Дыни царапал ногтем, проверяя зрелость, и почти каждому из торгующих давал нагоняй за то, что рано сорвали или долго везли… Это было время, когда по всей нашей распавшейся стране катились волны националистических распрей. И я ждал, что кто-то из продавцов-узбеков скажет: дед, дуй в Россию и там указывай! Ничего подобного! “Аксакал понимает”, - уважительно кивали они головами. Наконец он выбрал две дыни. Жара меж тем вошла в полную полуденную силу. Ладно бы, если мы были где-то в селе, среди деревьев и саманных домиков. Но в центре города, где от зноя исходит пеной асфальт, едва поспевая за отцом, я взмолился:

- Как ты можешь тут жить?! Дышать же нечем!

Родившийся за год до Первой мировой, переживший на веку несколько войн, революций и социальных формаций, в умопомрачительную жару шагая размашисто впереди с лыжной палкой и семикилограммовой дыней, он огласил окрест:

- Я могу - хоть в валенке дышать!

[gif image]

МЫ СТОЯЛИ с Александром Казинцевым на борту теплохода “Маршал Кошевой”, глядели на Днепр, слушали, как соловьи в прибрежных кустах перекрывают машины теплохода, и говорили, что вот пройдет еще два дня, вернемся по домам и не поверим, что все это было в нашей жизни - этот Седьмой международный кинофестиваль “Золотой витязь”, это десятидневное плавание от Киева до Севастополя и обратно, эти встречи, просмотры, черные южные ночи с неузнаваемым небом, эти остро вспыхивающие споры и счастливое их разрешение “при участии” сияющего моря, теплого ветра и долго летящих за кормой птиц.

И вот эти дни миновали, и уже надо в дневник заглядывать, чтобы восстановить самое живое и важное душе в минувшем фестивале. Очевидно, мое “важное” лежало в другой стороне, чем “важное” президента Международного объединения славянских и православных народов Николая Бурляева, представителя московской Патриархии отца Виктора Петлюченко, актрисы Барбары Брыльской, и начни мы делиться впечатлениями, могло бы показаться, что мы были на разных фестивалях, но я знаю, что и моя периферийная точка зрения - вполне равноправный осколок общего зеркала.

Может быть, может быть, мы чего-то не понимали и наша любовь была слепа, отчего сейчас и не умеет вместить, какая теснота и из чего родившиеся комплексы побуждают Оксану Забужко в том же номере “Дружбы народов” писать о своей стране, как о “х-ха стране, безнадежно не принадлежащей к нервной системе, что опоясывает планету”, но именно в последнее время нажитые и даже нарочно возбужденные комплексы. И бедная их почва проста - давно и тайно гляделось на Запад, и там, там была эталонная система, по которой тосковалось и которая казалась заслонена “тиранической” Россией, и вот героиня Оксаны Забужко - “несчастная сексуальная жертва национальной идеи”, как она себя представляет - мается посреди желанного Гарварда и безоговорочно выводит, что “украинский выбор - это выбор между небытием и бытием, которое убивает, и вся наша литература горемычная - это всего лишь крик человека, придавленного балкой в обрушившемся во время землетрясения доме: я здесь! я еще жив! - но вот беда, спасатели что-то долго не едут, а сам - как ты выберешься из-под завала?”

Кого, каких спасателей ждет тут “горемычная литература”? Да всего лишь европейских переводчиков, чтобы “заметили”, чтобы “реализоваться”, “войти в нервную систему планеты”, и из-за того и бьется в непрерывной истерике, что “не видят”. Только отчего-то автору и в голову не приходит, что “спасатели-то” внутри Родины, внутри родной Украины, что для них надо писать и им, им кричать, что жив, и коли действительно жив, то они увидят и встанут рядом, и даже в желанную Европу переведут, потому что пока в Европе трупов-то и своих хватает, и хочется жизни и жизни.

… После аккредитации до открытия фестиваля будет время, и я успею добежать до виденного по дороге из автобусного окна собора святого Владимира с давно ведомым по альбомам светом васнецовских росписей, с его всякой русской душе известным иконостасом, так часто повторяемым художниками конца минувшего и начала нынешнего века, собор, замысленный в росписи как “история русской веры”, с чьих стен глядят равноапостольные Владимир и Ольга, преподобный Сергий Радонежский и святитель Петр Московский, князья Борис и Глеб, Александр Невский, иконописец Алимпий и летописец Нестор.

Ковровая дорожка выливалась на улицу - очевидно, ждали владыку. Однако уже в соборе я услышал - “ждут Патриарха”. Господи, неужели он здесь и, может быть, мы увидим его сегодня, как в прошедшем году, когда Алексий II приветствовал “Золотой витязь” в Колонном зале? Смущало только, что при патриаршьей службе народу - как на обычной вечерне. И вот зазвонили, и я увидел… Филарета Денисенко в патриаршьем куколе и мантии. Он приложился к мощам, преподал благословение - и служба пошла на украинском языке. Все вроде было сделано “как положено”, но странное, острое чувство оскорбления не позволяло стоять дальше даже “из любопытства”. Черновая репетиция, общественный прогон - не знаю как назвать происходившее - все отзывалось любительством и ложью. Неправда была во всяком движении, в суетной мелочи и скованности службы, в ни на минуту не оставляющем чувстве, что и сам “патриарх” ежеминутно ощущает свое своеволие и самозванство и продолжает служить только из честолюбивого сопротивления, из вызова. Оскорблены русские святители и преподобные, оскорблена история родного Православия, оскорблена церковь и оскорблен получивший украинский паспорт Бог, ввязанный человеческой волей в политические забавы.