Тимур попятился назад, к своей никелированной койке с тумбочкой и репродуктором — к тем единственным предметам, которые еще связывали его с прежним реальным миром. Он уже был уверен в том, что благодаря какому-то фантастическому стечению обстоятельств попал в совершенно иную, чужеродную жизнь. Одна-единственная мысль стучала в висках: как вырваться отсюда? Если он каким-то образом очутился здесь, то не может быть, чтобы не существовало обратной дороги домой, к себе, к близким ему людям.

Оставалось еще несколько кнопок. Тимур наугад ткнул в зеленую. Стена отодвинулась. Открылся просторный, залитый ярким дневным светом коридор. Ни сестер, ни дежурных не видать. Но ведь каждую минуту может появиться кто-нибудь, времени терять нельзя. Сгорая от лихорадочного напряжения, Тимур выскользнул из палаты, метнулся в одну сторону, в другую, отыскивая выход. К счастью, он быстро наткнулся на лифт и, как был, в больничной одежде и тапочках, спустился вниз, в заставленный диковинными растениями холл. Еще через мгновенье он оказался на улице. Над головой, куда ни глянь, нависала ажурная арматура циклопических строений, но здесь, под ногами, знакомо зеленела обычная земная травка и вплотную подступал высокий лес. Тимур оглянулся назад — нет ли преследования — и исчез, нырнув в густой кустарник.

После посещения пациента Эльгин вел наблюдение за ним из своего кабинета. Специальная аппаратура позволяла воссоздать изображение настолько реальное, что появлялся эффект присутствия. Кажется, протяни руку — и дотронешься до койки. Эльгин не только видел, как ощупывал себя Камаев, отыскивая следы недавней операции, но и слышал его прерывистое, учащенное дыхание. Человек взволнован, это понятно. Новая обстановка, новые ощущения. Вот присел он в постели. Потрогал байковое одеяло. Провел ладонью по никелированной спинке кровати. Включил репродуктор. Как хорошо, что Эльгину удалось настоять на том, чтобы окружить больного привычными ему предметами.

В комиссии, которая вела подготовку к расконсервации анабофорума, не было единогласия. Одни ученые придерживались мнения, что после возвращения людей из анабиоза необходимо сразу окунать в действительность. Мол, стрессовой ситуации все равно не избежать, так не лучше ли ее создать искусственно, не дав человеку опомниться, — организовать побольше шумихи, тут же провести пресс-конференцию, впустить к нему делегацию с поздравлениями и цветами. Пока он очухается и начнет размышлять о случившемся, его подсознание уже будет подготовлено к восприятию новых условий жизни. Здесь надо учитывать и природную любознательность человека, который во все времена стремился заглянуть в далекое будущее.

Другие предлагали имитировать постепенное выздоровление, чтобы дать пациенту время привыкнуть к своему лечащему врачу, проникнуться к нему доверием, и лишь тогда, после тщательной психологической подготовки, раскрыть ему глаза.

Эльгин выбрал тактику золотой середины. Да. громкие крики мгновенно разбудят любого спящего человека, но вряд ли они вызовут положительные эмоции. После такого пробуждения и у здорового человека может разболеться голова. Однако нельзя давать залеживаться и тому, кто давно уже проснулся и нежится в постели, иначе он весь день будет чувствовать себя разбитым.

Что самое лучшее после сна? Это открыть глаза, глубоко подышать, подняться энергично, но не резко, немного походить по комнате, и лишь потом приступить к освежающей гимнастике. Именно таким и должно быть пробуждение Камаева. Он уже знает о том, что ему сделана операция, но еще не подозревает о своем перемещении во времени. Его озадачивает отсутствие швов и повязок? Пусть поразмышляет, ничего опасного в том нет. Долго думать ему не дадут. Сейчас появится Дина и предложит еду. Желудок у Камаева пуст и начал, наверное, выделять сок. Самое время обедать. Потом Эльгин еще раз проведает его, побеседует на отвлеченные темы, подготовит к главному разговору.

В тот момент, когда Камаев приступил к обеду, в кабинет Эльгина заглянул Лунин.

— Торжествуем? — спросил он, усаживаясь рядом в кресло.

— Работаем, — сдержанно ответил Эльгин. Несколько скептически настроенных членов комиссии выступили противниками расконсервации анабофорума. В их числе, к великому огорчению Эльгина, оказался его лучший друг Лунин.

Как ни странно, но именно Лунин когда-то зажег Эльгина идеей вернуть к жизни обитателей анабофорума. В ту пору они работали рука об руку над решением этой проблемы, однако, чем дальше углублялись в нее, тем больше Луниным начинали овладевать сомнения. Имеет ли смысл искусственно внедрять человека прошлого в настоящее? Сумеет ли он, стоящий на более низком уровне развития, прижиться на новой для него почве? Да и найдет ли он себе место под солнцем? Может быть, честнее будет оставить пока все, как есть, до тех времен, когда наука сможет не только вернуть незваному пришельцу здоровье, но и трансформировать его сознание?

В дальнейшем Эльгин повел работу один. Он возглавил комиссию, в которую включил и Лунина. Мало того, пригласил его па операцию. Не для того чтобы лишний раз доказать ему свою правоту, — в необходимости эксперимента он не сомневался. Лунин со всеми его сомнениями и противоборством был необходим ему как специалист, глубоко и тонко знающий свое дело.

Лунин с живым интересом наблюдал за Камаевым, уплетающим бишбармак.

— С кухней ты ему угодил. А как обстоят дела с пищей духовной?

— Рядом с палатой оборудована отличная мастерская, — сказал Эльгин. — Научим нашего гостя обращаться с новейшим инструментом. Тогда любой камень в его руках сделается пластичным, как глина. Лепи, что вздумается.

— Всякая работа диктуется необходимостью и высшей целью. В особенности работа творческая.

— А мы завалим его заказами. Убедим его в важности заказов. Вот и появится цель.

— Хотел бы я увидеть живого Микеланджело, на моих глазах создающего свои шедевры, — вздохнул Лунин. — Но в том и заключается прелесть шедевров, что на них золотится пыль столетий. Приди такой Микеланджело к нам, в наш век, он перестанет творить или превратится в жалкого, никому не интересного компилятора. Чтобы взяться за новые великие творения, ему понадобилось бы проникнуться духом нашей эпохи, то есть родиться заново.

— Камаеву такая участь не грозит. Да и другим его соотечественникам тоже.

— Когда ты приступал к операции, я готов был разбить сосуд с плазмой…

— Не кощунствуй, Лунин. — Эльгин сердито уставился па своего коллегу. — Достаточно того, что на заседании комиссии ты выступил против.

— Я и сейчас против, — упрямо произнес Лунин, но вдруг замолчал, глянув в сторону изображения Камаева. На лице Тимура было такое выражение, будто он прислушивается к разговору двух светил медицинской науки. Вот они оба умолкли — и исчезло напряжение в его позе, смягчился взгляд.

— Начинается процесс пищеварения, — констатировал Эльгин и улыбнулся одними глазами, обратив внимание на смущенный вид собеседника.

— Не могу отделаться от ощущения, что он нас подслушивает, — сказал Лунин и даже отвернулся в сторону, чтобы не видеть Камаева. — Выключи аппарат.

— Мешает? А ты говори о чем-нибудь хорошем, тогда не будет мешать.

— Если не хочешь, я выключу сам.

— Нельзя. Надо вести наблюдение.

— Хотя бы минут на десять, я скоро уйду. Смотри, твой подопечный уже засыпает. Пусть отдохнет. — Лунин выключил аппаратуру и продолжил разговор иным, усталым и грустным тоном. — Пойми, я не против Камаева и его спящих в анабиозе соплеменников. Они заслуживают самого горячего участия и жалости. Да, да, жалости. Я против нелепостей, которые любит городить человечество. Что было при жизни этого Камаева? Бурный рост промышленности, расцвет научно-технической революции, первые полеты в космос. Все это прекрасно. Но когда горячка схлынула, люди в недоумении начали скрести затылок: водоемы загрязнены, атмосфера отравлена, нарушена экология в природе. Как любили говорить в те времена? Начинали — веселились, подсчитали — прослезились.