Все немного ободрились. К рассвету совсем обрадовались: прибыл Гасрет Алиев. Рана не помешала ему, осколок задел лишь мякоть ноги, и после перевязки он сразу на лодке отправился в отряд. Вместе с одним бойцом он притащил три ящика с патронами, гранаты.
— Гасрет, родной, спасибо! — вне себя от радости Денисюк стискивал товарища в крепких объятиях.
На рассвете второго дня фашисты предприняли новую — одиннадцатую по счету контратаку.
С трех сторон немцы бежали к дому, в подвале которого были Денисюк и его товарищи. Шквальным огнем, как косой, выкашивали они вражеские ряды. Но вражеские солдаты не унимались, взяли дом в полуподкову. Назревала угроза окружения. Тогда старший сержант Денисюк приказал покинуть дом. Они выбрались из подвала через окно, ведущее во двор, и скрытно по канаве отползли в кустарник. Фашисты, заметив ослабление огня, хлынули в дом, чтобы захватить советских бойцов живыми. Но когда враги ворвались в дом, Денисюк ударил по крыше зажигательными пулями. Солома мгновенно вспыхнула, и вскоре весь дом охватило дымное пламя. Сбитые с толку, немцы выскакивали из горящего дома, метались по полю.
— Огонь! — кричал Денисюк.
Бойченко пристроился рядом с Денисюком, и вдвоем они скоро израсходовали ящик патронов. Тем временем Федин и Гасрет Алиев гумнами проникли снова в хутор, установили ручной пулемет в окне кирпичной хаты. Отсюда очень удобно было расстреливать немцев, бегущих по открытому полю.
Вначале сами десантники удивлялись: почему им удалось так скоро отбить эту одиннадцатую контратаку и даже заставить немцев бежать. И только немного погодя им стало ясно то, о чем они лишь смутно догадывались. Послав первый десант на правый берег Днепра, командир дивизии Фесин одновременно готовил сильный внезапный удар. Подтянув понтоны и выждав момент, когда немцы сосредоточили все свое внимание на ликвидации десанта, командир дивизии ночью переправил основные силы. Высадка их проходила скрытно, в отдалении от места боев первого десанта. И вот с утра Фесин нанес решительный удар, прорвав укрепленный рубеж в береговой обороне противника.
Первые солдаты-однополчане были замечены на косогоре. Это казалось каким-то дивным сном, они не могли в первый миг вымолвить простое, до слез трогательное: «Наши!» Но солдаты широкой волной перекатывались, подходили все ближе, и вот уже рядом, вблизи… Наши!
…На правобережье Днепра, отвоеванном у немцев, победно гудели советские танки, громыхала артиллерия на гусеничной тяге, где-то далеко от реки, за грядой высот, шла горячая перестрелка, слышались перекатистые, все нарастающие возгласы «ура». А к хутору, где был рубеж первых десантников, двигалась рота советских бойцов. Впереди шли музыканты из дивизионного оркестра. Федор Денисюк и его товарищи были на холме. Они стояли рядом, прижавшись друг к другу: на правом фланге Денисюк поддерживал рукой Гасрета Алиева, который от перенапряжения сил и потери крови едва держался на ногах; рядом стояли, обхватив друг друга за плечи, Федор Федин, веснушчатый орловский парень, и Виктор Бойченко, молодой, смуглый, точно вылитый из бронзы, солдат…
ОДИН ЗА ВСЕХ
Со своими товарищами сержант Прокатов сидел у костра, разведенного у дуплистой дикой груши. Тонкие прутья валежника потрескивали на огне, как стручки переспевшего гороха, и языки пламени то укорачивались, то вытягивались, освещая лица бойцов. Время перевалило за полночь, но никто не хотел спать, каждый думал свою думу…
Одни безустанно смотрели на небо, на холодные, колкие звезды, другие то и дело нервно выпускали изо рта дым, и, не докурив папироску, заминали ее в пальцах, потом снова принимались курить… Василий Прокатов, подложив в костер пучок сучьев, при свете разгоревшегося пламени взглянул на рядом сидящего пулеметчика-украинца. Тот был угрюм и задумчив.
— Почему такой грустный? — спросил Прокатов. Худ был пулеметчик, лопатки на спине выпирали.
Он молча вынул из нагрудного кармана пожелтевшую карточку, подал ее Прокатову. С карточки глядел, хмуровато сдвинув бровки и оттопырив губы, малыш. Сержант Прокатов посмотрел на товарища, подумав: «Семьей обзавелся, видать, рано. Уже сын… А я и девушку не целовал», — при этой мысли ему вдруг стало до боли горько и обидно.
— Добрый хлопец, — проговорил, вздохнув, Прокатов. — Вылитый батька!
Пулеметчик стал еще угрюмее, лицо его казалось окаменелым.
— А зачем печалиться? — спросил Прокатов.
— Как не печалиться… — вздохнув, грустно ответил пулеметчик. — Был у меня сын, и нет теперь у меня сына… У немцев остался мой сын. — Помедлил, заговорил гневно: — Детишек я жалкую. Когда вижу сироток детишек, я не могу. Слезами обливаюсь. И хочется мне зубами рвать фашистов. Потому и в пулеметчики пошел…
— Сын у тебя мужик что надо, — еще раз взглянув на карточку, произнес Прокатов. — Но ты не грусти, отобьем твоего сына у немцев… Повидаешься…
У сержанта Прокатова не было ни жены, ни детей. В этом году ему сравнялось только двадцать лет. Кажется, незаметно пролетели годы. Прокатов сидел на пне, подперев ладонями подбородок. Думы уносили его на станцию Канаш, что под Архангельском, уносили в родной дом, затерявшийся в крутых сугробах. И видится: палисадник утопает в снегу, низкорослая береза, покрытая пушистым инеем, задумчиво свесила ветви над окном. И, быть может, в этот поздний час родные вспоминают о нем…
Пулеметчик, посмотрев на сержанта, спросил:
— А ты сам-то чего зажурывся?
— Это я так… замечтался, — встрепенулся Прокатов.
Костер погас. Робко и медленно, словно крадучись, наступал серенький зимний рассвет. Значит, скоро бой.
На первый взгляд тот, противоположный берег — безлюден и тих. Но это только кажется. Немцы прочно укрепились на берегу. Стоит поднять голову, как с кургана, из окопов, вырытых на склоне, из заснеженных кустарников — отовсюду открывалась пальба. Под огнем, на виду у неприятеля, придется перебегать скованный льдом Дон, и, видно, не всем посчастливится остаться в живых, не всем удастся попасть на тот берег…
Ощущение опасности ни на минуту не покидало Василия Прокатова. Он знал горькую истину: в бою без крови не обойдешься. И чем ярче разгоралась заря, тем тревожнее было на душе сержанта. Только свои тревоги он старался скрыть от товарищей.
Сержант пусть и невесть какая шишка, и бойцов у него раз-два и обчелся, а все же не имеет права показывать свое волнение перед другими.
Прокатов приставил ко лбу развернутую ладонь и, не мигая рыжими, опаленными у костра ресницами, пытался разглядеть село на том берегу реки. Но село было упрятано за грядою холмов. Только кровли хат да долговязый журавель колодца видны были из-за сугробин холмов.
— Поглядите. Вон за рекой крыши, видите? — показал рукою Прокатов.
— Видим, — отозвались бойцы.
— Это — Дерезовка. — И, повысив голос, Прокатов спросил: — А вы знаете, что это такое?
И, не дождавшись ответа, торжественно продолжал:
— Это дорога на Украину.
— Шлях на ридну батькивщину, — не удержался пулеметчик.
— А разве то Украина начинается? — удивился другой боец.
— Да, по ту сторону Дона еще не Украина… Но Дерезовка открывает нам путь, — сказал Прокатов и, помолчав, спросил: — Так что же, пойдем без оглядки или как?
— Оглядываться теперь вроде не сподручно.
— Только зарок, — предупредил Прокатов, — воевать по правилу: — Один за всех, все за одного.
С утра начала бить артиллерия, и над рекой, на десятки километров в округе безмолвие было взорвано. Разрывы снарядов сотрясали землю. С деревьев сметало снег, и он крутился над землей.
Через некоторое время немецкие позиции заволокла пелена черного дыма. А гул нашей артиллерии нарастал, и сейчас он был настолько могучим, что товарищи по окопу не слышали друг друга, как ни кричи, — голоса терялись в неумолкаемом гуле. Бойцы держали рты открытыми, чтобы не оглохнуть.