Дно окопа залило водой. Ее прибывало все больше, — теперь уж не только дождевые капли, но и мутные жгуты ручейков стекались в окоп. Каждая былинка, каждый камушек, казалось, напитались водой. На почерневших гимнастерках не осталось сухой нитки.

Сидеть дальше в окопе было нельзя — его наполовину затопило. До восхода зари нужно было выкачать воду, иначе фашисты могли раньше занять позиции и заметить движение наших снайперов. Сперва пробовали черпать воду котелком, но это отнимало слишком много времени. В ход пустили каски. Дело пошло споро.

К рассвету воду из окопа вычерпали. Дно выстелили обсохшей на ветру прошлогодней травой. Немцев не пришлось долго ждать. На опушке леса показались два вражеских снайпера. Впереди шел высокий, сухопарый, за ним — его сразу узнал Батум — плелся, едва поспевая, маленький, длиннорукий немец, замеченный вчера.

Батум и его напарник выжидали. Немцы были километрах в трех и, конечно, стрелять было напрасно. Пришлось ждать, пока они подойдут ближе. Но ожидание не пошло впрок: немцы скрылись в лощине.

— Эх, прозевали, — огорченно буркнул Инин. — Их теперь золотом не заманишь.

— Неправда, подойдут, — невозмутимо заверил Батум. — На ловца и зверь бежит.

— Когда есть приманка, — добавил Инин.

— Приманка одна — набраться терпения!

Снайперы, обвитые пучками травы, пристально следили за вражеской позицией. Солнце только взошло, а Инину казалось, что они сидят чересчур долго. Напряжение утомляло. Но вот из лощины вышел маленький немец. Он торопливо приблизился к окопу, у которого видели его вчера, и скрылся в нем. Немного погодя другой фашистский снайпер появился на опушке леса.

Батум, выжидая, не спешил стрелять. Он был в том напряженном состоянии, какое бывает у снайпера в минуты скорой удачи. В чуткой позе, прижавшись, Батум в этот миг напоминал молодого тигренка, подстерегающего добычу.

Сухопарый, рослый немец подошел к одиноко росшей дикой груше с кривым суком. Он вскарабкался на дерево и замаскировался ветвями.

Вскоре Александр Инин обрадованно промолвил:

— Смотри, смотри — вон маленький!..

— Вижу, тише, — прервал Батум.

Грохнул сухой винтовочный выстрел. Раскололся в лесу гулким эхом. Сквозь синеватую дымку тумана, стелящегося поверх земли, Батум разглядел, как немец взмахнул руками и небрежно ткнулся в землю.

Дальше караулили второго фашистского снайпера. Он продолжал сидеть на суку груши, видимо, не зная о случившемся. Батум решил заманить его в западню.

— Сейчас заставим его пожаловать к нам, — лукаво подмигнув товарищу, сказал Батум и пояснил, как это сделать.

Александру Инину понравился замысел. Он вылез из окопа и, нарочито не маскируясь, пополз по открытой поляне. Очутившись возле холмика, Александр остановился и залег. Сидя на суку, немец заметил советского воина. Он осторожно слез с дерева и, прячась в траве, пополз к холмику. Было ясно, что он намеревается сразить нашего снайпера с близкого расстояния. По сигналу Батума его напарник опять сменил позицию — на виду перебежал в воронку от авиабомбы. Предвидя легкую добычу, немецкий снайпер пополз быстрее, хотя по-прежнему тщательно скрывался в траве. Этого и хотел Кирилл Батум. Испытывая острое возбуждение, он держал немца на прицеле. И когда враг оказался на поражаемом расстоянии, Батум одной пулей свалил его наповал.

Пологая долина заросла стройными молодыми деревцами. Под широколистыми ветвями кленов прячутся блиндажи и землянки.

Почти рядом, в цветущем подсолнечнике, расположены окопы и траншеи. Откуда-то издалека доносятся тяжелые вздохи дальнобойных орудий, холмы и высоты оглушены надрывным клекотом пулеметов и автоматов, сухими ружейными хлопками. На подсолнечное поле падают, оставляя в воздухе шелестящий звук, вражеские снаряды, и мгновенно взлетают кверху косматые столбы взрывов, потом, когда осколки и комья оседают на землю, в воздухе еще долго кружатся огненные лепестки подсолнечника.

Вновь слышатся тяжелые взрывы снарядов, падающих беспорядочно по всей долине. Обстрел длится полчаса, а может, и больше. Потом как-то совсем неожиданно, точно по сговору, орудия смолкают. Долина погружается в безмолвие, только слышится в ушах звон. Солдаты выходят из траншей и землянок, смахивают с себя въедливую пыль и принимаются за чересчур будничное дело. Вон в овраге, под кустом акации, солдаты разводят огонь, приспосабливают на палках-рогулях котелок с чаем. Неподалеку в канаве бойцы сгребают для постелей сухую траву; другие, примостившись где-нибудь на дне траншеи или окопа, читают только что доставленные с кухней письма, газеты, либо штопают протертые в коленях брюки. Вечереет, но летнее солнце, повисшее над косогором, немилосердно жжет.

Мы сидели на горячей и потрескавшейся земле возле блиндажа и непринужденно разговаривали. Был среди нас и Кирилл Батум. Маленького роста, ушастый, плотно сбитый, он казался каким-то домашним и уж во всяком случае не воинственным. Широкоскулое лицо, проницательный взгляд чуть-чуть раскосых глаз сразу выдавали в нем жителя народностей Севера.

Когда Батума попросили рассказать о поединке, он задумался. А потом начал вспоминать свою жизнь, подчеркивая, что профессия снайпера будто была наречена ему смолоду.

— Жил я на дальнем Севере, — говорил Батум тонким, почти мальчишеским голосом. — Есть там селение Уська. На карте не ищите, потому как карта только тайгу пометила. — Помолчав, Кирилл рассудительно продолжал — Да. И вот возле моего села горная река протекает. Селяне называют ее Тумин. И день и ночь все шумит, шумит. Любил я в детстве бродить по берегу, слушать, как журчит в камнях вода. А поглядишь на горы — белые, белые, и диву даешься: у ног вода журчит, а горы даже в летнюю пору снегом покрыты.

Дедушка мой от природы охотник, и отец тоже охотник — весь род занимался промыслом. Ну, понятно., и мне хотелось быть охотником. Но тогда я всего боялся. Зашуршит в ветках бурундук — меня в дрожь бросает, увижу вдруг оленя — от испуга аж приседаю. Отец видит такое дело — и решил отучить меня от страха. Раз завел в гущу тайги и незаметно спрятался, оставил меня одного. Вначале я перепугался, кричать начал, но вижу, криком беду не минуешь, а только накличешь. Взял в руки палку, держу ее перед собой и приговариваю: «Попробуй кто тронуть — враз размозжу голову!» А потом и на след напал, выбрался из тайги.

Отец, наверное, шел вслед за мной. У дома окликнул меня, подошел и строго сказал: «Теперь я спокоен. В нашем доме народился новый охотник!»

Мне было радостно, что отец назвал охотником и в тот же день подарил ружье. С тех пор я уже один не боялся ходить в тайге, привык читать ее, как военные читают карты. А главное — научился распознавать, повадки зверей. Заберешься, бывало, в глушь, смотришь — лощина, мхом поросла. Думаешь: тут карауль оленя, потому как он любит мох. А вот лось — этот любит вербы, подойдет к кустарнику и гложет… Ходил и на медведя. Летом, когда уйма комаров, он блуждает по речке или лежит под сваленным деревом, на склоне горы, где много брусники… Белку, горностая, бурую лисицу бил только в глаз. Ведь пушнина-то ценная, и окажись с дефектом — примут за третий сорт, а охотнику от этого толку мало…

Батум немного помолчал…

— Но все это к чему я толкую, — продолжал он. — А к тому, что охота выбила из моего сердца страх, приучила не бежать от опасности, а одолевать ее. Охота закалила мои нервы, развила терпение. А ведь для снайпера выслеживание врага гораздо труднее, чем сам момент поражения. Это правда. Побеждает тот, у кого нервы крепче. Вот хотя бы нынешний поединок. Терпением брали. Терпением…

Достав из кармана кисет, Кирилл Батум закурил махорку, смешанную с душистым желтым цветком донника. Он поглядел вдаль поверх синеющих холмов, за которыми еще лежала вражеская линия обороны.

— Но вы не подумайте, — снова заговорил он, — что убивать дикого зверя и врага — одно и то же. Дело, мол, похожее. Нет, кто так думает, глубоко ошибается. Лесной зверь — он не разумный, часто сам на гибель свою лезет. А на фронте имеешь дело с фашистами. Жестокими и коварными. Тут победа просто в руки не дается. Понимание нужно иметь. Понимание! — убежденно добавил Батум и, загасив недокуренную папиросу, горячо продолжал: