На пятые сутки послышались глухие раскаты орудий. Снаряды с шелестом пролетали над крышей, рвались на перекрестке улиц, в лощине. Странно и как-то непривычно было то, что дом уже не сотрясался от взрывов, душная пыль улеглась и можно свободно ходить по комнатам. Командир группы подозвал к себе Сороку, который в самое напряженное время осады сошел с чердака, вместе с товарищами оборонял дом, а в минуты затишья растапливал снег и воду подносил к пулеметам для охлаждения.
— Поди узнай, что там делается? — сказал Стариков.
По развороченной, и местами вовсе снесенной лестнице Сорока взобрался на чердак. А оттуда бежал, не помня себя от радости. Перепрыгивал через ступеньки, сползал по перилам и даже не почувствовал, как сильно ушиб колено. Прибежал к Старикову, схватил его за плечи, трясет:
— Идут! Сам бачил… Браты идут!
Скоро советские танки отбросили немцев от дома и погнали их к центру Буды.
Стрелковый взвод сменял гвардейцев, дравшихся в осажденном доме. Вначале занялись осмотром дома, его позиций. Когда ходили по комнатам с бойницами, даже сами защитники дивились: весь пол был засыпан стреляными, задымленными по краям гильзами. Потом вышли из дома, ходили по неприятельским позициям, подсчитывали, какой урон нанесли врагу. Командир взвода, бывалый, со шрамом на лице фронтовик, только крякнул, когда солдаты доложили, что насчитали более ста трупов фашистов.
При передаче, соблюдая правила устава, сели писать акт. И когда командир взвода вынул из полевой сумки карандаш и хотел было писать, он вдруг спохватился, не зная, какой номер у этого дома. Старшина Онопа вышел на улицу, оглядел углы, фасад парадного подъезда — номера не оказалось.
— Конечно, во всем нужен порядок, — сказал вернувшийся Онопа. — Но наш дом без номера. Вроде безымянной высоты. Так и запишем.
— Чего же писать вообще? — засомневался Столбов. — Таких домов без номера найдется много.
— Какая в этом беда? — оживился до этого молча лежавший на диване раненый Стариков. — Наша гвардия способна за любой дом драться.
Акт о передаче боевых позиций начинали так: «В осажденном доме без номера…»
ОНИ ШЛИ РЯДОМ
Молча смотрю на незаконченную гравюру. Под упругими и точными насечками резца художника вырисовывается мужественный, суровый старик, и я начинаю понимать, как волнует боевое прошлое бывшего солдата-фронтовика Анатолия Тарасова.
В небольшой комнате, освещенной заходящим солнцем, на столе свободно разместились тиски, маленькое точило, ящичек с резцами, чеканы, молоточки. Здесь же наброски рисунков, оттиски изготовленных гравюр.
Тарасов продолжает сосредоточенно работать. Потом, меняя резец, тихо говорит:
— Вижу, хочешь знать, кто это?.. — Лицо Анатолия подобрело, глаза стали задумчивыми. — Папаша Черви… Семь боевых медалей на груди у него. Их должны были носить семь его сыновей…
Анатолий надолго умолк, ссутулился, наклонил голову к левому плечу — так виднее острие резца, — а его по-юношески пухлые губы неуловимо шевелились, как будто он о чем-то говорил со своим далеким другом из Италии — папашей Черви.
Мы разговорились о былом. И я увидел Анатолия Тарасова молодым солдатом… И еще представился он мне в гражданской одежде, партизаном, рядом с папашей Черви и его сыновьями, вот так же сосредоточенно и строго мастерящим самодельные мины.
В каком году это было? Впрочем, можно с уверенностью сказать, что их дружба началась задолго до встречи — с первых выстрелов по фашистам.
…Тревожное июньское утро сорок первого года застало двадцатилетнего Анатолия Тарасова на западной границе. Полк, в котором он служил минометчиком, принял на себя первый удар под Белостоком. Изнурительно тяжелыми были эти бои. Полк очутился в окружении.
Лесными тропами, разбившись на небольшие отряды, солдаты шли на восток. Туго приходилось с питанием. Запасы давным-давно кончились. Делились хлебом крестьяне, но войти в селение даже ночью было опасно.
Неподалеку от Пскова Анатолий, переодевшись в гражданский костюм, пошел добывать продукты. При выходе из села, на дороге, он неожиданно столкнулся с немецкими автоматчиками. Отбивался до последнего патрона. Потом немецкие автоматчики навалились на Тарасова, скрутили ему руки.
Муки плена изведал он в первые же дни.
Конвоиры отобрали группу пленных и повели не в тыл, а к линии фронта. «Куда нас гонят? Неужели силой оружия заставят идти впереди их цепи?» — спрашивал Тарасов у пожилого солдата, но тот, стиснув пальцами обросший подбородок, угрюмо молчал.
Их пригнали близко к передовой и заставили разминировать участок земли. Мины приходилось нащупывать ногами; ступишь неосторожно — и взрыв. Медленно переступал Тарасов, не повиновались ноги, сковывал страх.
«Куда прешь!» — неожиданно дернул Анатолия за рукав шедший рядом пожилой пленный. Прямо возле ног Тарасова лежала слегка притрушенная землей мина. Что с ней делать? Солдат, предостерегший от гибели, кивнул в сторону и осторожно обошел опасное место.
Пленные товарищи заметили это, но никто ни звука. Много мин оставили они позади себя нетронутыми и только для отвода глаз обезвредили несколько штук и принесли их конвоирам.
Ночью сильно рванул взрыв. Видно, на мины напоролась немецкая разведка. А назавтра немцы вновь погнали пленных по той же минированной полосе. Теперь идти заставили не вразброд, а взявшись за руки, развернутой цепью… И вчерашняя уловка вряд ли удалась пленным, если бы не все тот пожилой обросший солдат, оказавшийся минером. Он нашел выход из положения. Вот он вместе с товарищами вырыл яму и сложил в кучу несколько мин. Немцы были довольны, даже похлопали его по плечу: «Гут, гут!» А между тем большинство мин продолжало лежать на прежних местах.
С наступлением темноты по дороге началось движение немецких войск. Пленные сидели в полуразрушенном сарае, и у каждого билось учащенно сердце. Им несдобровать, если на минах подорвутся машины. Действительно, скоро донесся один взрыв, другой…
Тарасов и его товарищи притихли. Слышен был разговор конвоиров: «Партизанен, швайн, партизанен!»
Утром следующего дня пленных вывели из сарая, допрашивали, кто оставил мины. Ни один не сознался. Некоторых тут же расстреляли. А остальных, среди них был и Тарасов, погнали в Германию.
Полтора года скитался Анатолий по лагерям. Фашисты хотели сломить его волю, заставить служить им. Но разве мог он, русский человек, продать себя, идти против совести своей! По ночам, лежа на холодном каменном полу, Тарасов вспоминал родной Ленинград, друзей, отца. В молодости своей отец Анатолия служил в лейб-гвардии Преображенском полку. В октябре 1917 года, когда орудийные раскаты прокатились над Невой, он перешел на сторону революции, а в гражданскую войну дрался с бандами Колчака. «Нет, вы меня не согнете!» — твердил Анатолий, думая, что так бы поступил и отец в тяжелые минуты борьбы.
В конце 1942 года из Германии вместе с другими пленными Тарасова отправили в Италию.
Есть в Северной Италии область Эмилии. Она была объята пламенем партизанской борьбы, и назвали эту область красной. Сюда и попал Тарасов. Пленных гоняли на дорожные работы: они рыли ямы, таскали на себе и устанавливали тяжелые, просмоленные телеграфные столбы. Правда, обстановка в лагере была все же сносной, не свирепствовала, как прежде, охрана, не загоняли узников за колючую проволоку. Палатки оцеплялись только машинами, расставленными на ночь, и вокруг ходили часовые.
У Тарасова снова ожила давняя мысль о побеге.
Итальянские ночи спускаются на землю быстро. Сумерки почти незаметны. И однажды в сентябре 1943 года, вернувшись затемно с работы, Анатолий выждал, когда затихло в палатках, и осторожно пополз между машинами. Полз он, не чувствуя ни ног, избитых о камни, ни рук, уставших от напряжения. Сколько времени полз — не помнил. Но вот наконец и кукурузное поле. Немного передохнул, осмотрелся и побежал.