Командир присел вместе с Алгадаем, начал рассказывать о норове пулемета, о его капризах, о том, как лучше обращаться с ним в дождливую погоду, в зимнюю стужу… Командир показал все приемы ведения огня и способы быстрого устранения задержек, — а их оказалось более десяти! А потом заставил самого Алгадая проделать все заново.

Скуластое лицо солдата вспотело, одутловатые щеки были перепачканы ружейной смазкой, и только живые черные глаза блестели озорно и весело — доволен!

Так, день за днем, Алгадай изучал пулемет. Военное дело становилось его профессией.

А немного позже Алгадай получил боевое крещение.

Бой разгорелся у безвестной речушки, которая и на карте не была обозначена. Немцы, сбитые с укрепленного рубежа, старались пройти речку по деревянному мосту. Но им помешал Алгадай. Ночью он прокрался к самой речушке и в камышовой заводи поставил пулемет. И когда рассвело, Алгадай увидел вражеских солдат, дал им возможность стянуться к речке, а потом встретил упорным пулеметным огнем.

Немцы, видимо, одумались, кинулись прочь от моста, пытаясь перейти речку вброд. И вновь напоролись на огонь притаившегося пулеметчика.

Без устали поливая врагов свинцовыми вихрями, Алгадай приговаривал:

— Давай! Давай!

После боя товарищи спросили его:

— Зачем ты кричал «давай, давай»?

Алгадай подумал и усмехнулся, показав крупные белые зубы.

— Батыр сам понимает, — ответил он, — если врагов мало, он должен их приманивать… А моя машина работала как часы.

Победа сопутствовала Алгадаю в ратном деле. Недаром вскоре ему присвоили звание гвардейца. Командир отлично помнил свой первый разговор с Алгадаем. Приколов к его гимнастерке гвардейский знак, он не преминул спросить:

— Что же, теперь дело за Джамбулом. Песни эскадрой просит.

В тот же день Алгадай вместе с боевыми товарищами написал отцу письмо. И старый акын откликнулся фронту песней «Ответ сыну»:[1]

Боевые твои друзья
Написали вместе с тобой.
В каждом слове их слышу я
Свист меча над вражьей толпой.
Это братья твои, сынок!
Это дети нашей страны!
От волнующих, теплых строк
Веет мужеством старины.
Вы мне пишете: «Злобный враг
Скоро канет в подземный мрак.
Дни разбойников сочтены!»
Помни, сын мой, слово отца
О приказе родной земли!
Был приказ: стоять до конца!
Стой и немца свинцом сверли!
Верен будь присяге своей,
В битве, сын мой, сил не жалей.
Вижу я из твоих простых
И по-воински скромных строк,
Что немало дел золотых
Совершил ты в короткий срок.
Ваши части гонят врага,
Остановлен вражий набег,
Очищаются берега
Замутившихся русских рек.
Будь бесстрашен, мой Алгадай,
Немцам отдыха не давай!
Если струсишь — не пощажу.
Если выстоишь — награжу
Тем, что внукам в песнях моих
О твоих друзьях боевых,
О делах твоих расскажу.

Песня понравилась гвардейцам. Народный акын пел о живой истории эскадрона. Песня застала в походах, на пыльных дорогах. Эта песня теперь шагала рядом.

…Март 1943 года. Месяц бездорожья и весеннего брожения соков земли. Лопаются почки на деревьях, слышен в ночной теплой тиши шорох: может, вылез из палых прошлогодних листьев еж, или это шуршит молодая, пробившаяся трава?..

Сражения переметнулись в глубь западной стороны. Много было пройдено путей-дорог, много взято с боя городов и сел. Для солдат, которых встречали исстрадавшиеся материнские руки и улыбки девчат, радость ликования порой сменялась огорчением. Трудное бездорожье. Вязок раскисший чернозем, ни пройти, ни проехать. На сапогах пудовые комья грязи, — точно подвешенные гири. Дороги стали не в счет — расползлись, потонули в лужах воды, и машины, лишь одиночные, ползли напрямик по целине, где было также вязко и спасала только не совсем оттаявшая земля.

Но приказ неумолимо звал идти вперед, прорываться.

И в эту распутицу героиней сражения стала летучая пехота — кавалерия.

Эскадрон, в котором служил Алгадай, вместе с полком ушел в рейд по тылам и вырвался под Синельниково. И тут попал в крутой переплет.

Неприятель вынудил советских конников спешиться, залечь в цепи у стен города. Разведка донесла, что фашисты с часу на час затевают контрудар. Поздним вечером узнал об этом командир эскадрона. Опасность встревожила его: об окопах, траншеях не приходилось и думать, попробуй рыть, коль земля набухла водой.

И видать, не напрасно говорится, беда не приходит в одиночку. Продукты в эскадроне были уже на исходе, и бойцы делили между собой сухари, докуривали последние щепотки табаку. Мокрые, двое суток просидевшие в седле, бойцы измаялись.

— Сдюжим, товарищ? — спросил командир, встретив воина-казаха, которого полюбил за деловитость и природный ум.

Алгадай ответил не сразу.

— У нас в кишлаках, — заговорил наконец он, — песня ходит: «Зверь перед смертью от страха дрожит и на открытое место бежит».

По настроению солдата, спокойному и житейски мудрому, командир видел, что нужно принять бой и ни в коем случае не покидать завоеванного рубежа. Он решился прибегнуть к маневру. Самый верный и смелый шаг — наносить жалящие, искрометные удары там, где враг этого удара не ждет.

…Ночью Алгадай, взяв пулемет, вместе с напарником пошел в село, которое никем не было занято и представляло нечто вроде «нейтральной полосы». Они влезли на чердак крайнего дома. Мимо этого дома тянется дорога, и немцы скорее всего попытаются по ней наступать…

Едва забрезжил рассвет, как Алгадай тонким слухом степного жителя уловил неблизкий клекот моторов в пропитанном влагой воздухе. Скоро пулеметчики увидели четыре автомашины с вражескими автоматчиками.

Алгадай сумел взять под обстрел эти машины раньше, чем они успели остановиться. Как мешки, падали на землю сраженные немцы.

Лучшего начала и ожидать не приходилось. Боец-напарник радовался за Алгадая, который, по его выражению, «здорово дал прикурить немцам».

Второпях немцы, очевидно, не разглядели, в каком именно доме засел советский пулеметчик. Им также, наверное, мерещилось, что они имеют дело не с одним-двумя бойцами, а с целым подразделением, очутившимся в селе. Поэтому неприятель навалился на село яростным огнем. От зажигательных пуль сразу воспламенилось несколько соломенных крыш. И самое опасное случилось в момент, когда враг начал пробивать огнем дом за домом. Мины рвались уже возле хаты, на чердаке которой сидел Алгадай с приятелем. Они ухали с противным визгом, вырывали с корнем вишневые деревья в палисаднике, осколки обивали глиняную штукатурку стен, дырявили крышу, взбивая соломенную труху. Алгадай оторопел, невольно поддавшись чувству страха. И неожиданно послышался ему чей-то далекий, строгий голос, ссохшимися губами Алгадай прошептал:

Если струсишь — не пощажу.
Если выстоишь— награжу.

Перед глазами зримо всплыло увядающее, иссеченное морщинами, неумолимо строгое лицо Джамбула. И Алгадаю стало неловко за себя. К нему вернулось столь нужное в этот миг самообладание, и он терпеливо ждал конца обстрела.

Хата, к счастью, уцелела. Все реже и глуше рвались мины.

вернуться

1

Песня печатается в сокращенном виде.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: