Ананий Яковлев. Может, вам так служить надо, а мне не дляче: я барского хлеба не продаю и магарычей чрез то не имею... Последний какой-нибудь оброшник теперь барина удовлетвори, да и вам предоставь, так тоже надо все это заслужить, а я живу честно... своими трудами... и на особые какие послуги... никогда на то не согласен.

Бурмистр. Ишь, господи, какой у нас честной человек и противу всех праведный выискался: дивуйтесь только и делайте всё по его! Давайте ему буянить над женщиной и командовать.

Ананий Яковлев. Кто ж может промеж мужем с женой судьей быть! Ты, что ль?

Бурмистр. И я буду, коли в начальство тебе поставлен.

Ананий Яковлев. Начальство есть и повыше вас, мы и до того тоже дорогу знаем.

Бурмистр. Да, так вот начальство сейчас и послушает тебя, рыжую бороду, так вот и скажут сейчас: "Сделайте одолжение, Ананий Яковлич, пожалуйте, приказывайте, как вам надо..." Ах ты, дурак-мужик необразованный, ехидная ты животина.

Ананий Яковлев. Ты не лайся, пока те глотку-то не заткнули...

Бурмистр. Я те еще не так полаю, я те с березовой лапшой полаю.

Ананий Яковлев. Шалишь!

Бурмистр. Шалят-то телята да малые ребята, а я не шалю.

Ананий Яковлев. Шалишь и ты!

ЯВЛЕНИЕ VI

Те же и Золотилов.

Золотилов (входя). Тс! Тише, что вы тут, скоты, орете!.. (К Ананию.) Ты, любезный, до чего довел барина-то: он, по твоей милости, без чувств теперь лежит. На смерть, что ли, ты его рассчитываешь? Так знай, что наследниками у него мы, для которых он слишком дорог, и мы будем знать, кто его убийца. Я все слышал и не так деликатен, как брат: если, не дай бог, что случится с ним, я сумею с тобой распорядиться.

Бурмистр. Мало, видно, он башки-то своей бережет; ему бы только на других указывать, того не зная, что, царство небесное, старый господин мой теперь, умираючи, изволил мне приказывать: "Калистрат, говорит, теперь сын мой остается в цветущих летах, не прикинь ты его!" Так я помню эти слова ихние, и всегда, в чем ни на есть господская воля, исполню ее: барин теперь приказал мне, чтобы волоса с головы бабы его не пало от него, и я вот при вас, Сергей Васильич, говорю, что ежели я, мало-мальски что услышу, - завтра же сделаю об ней распоряжение - на барский двор пшеницу мыть на всю зиму, на те: властвуй, командуй!

Ананий Яковлев. Никогда ты не можешь того сделать и никого я теперь не боюсь, коли никакой вины за собой не знаю.

Золотилов. Ну, будет, без рассуждений: можешь отправляться... Довольно с тобой, дураком, разговаривать... (Уходит.)

Ананий Яковлев (тоже уходя и почти вслух). Я сам, может, еще менее того желаю, хошь бы какой там ни на есть, разговор с вами иметь.

ЯВЛЕНИЕ VII

Бурмистр (вслед ему). Не сделаю я?.. Сделаю!.. Не сегодня ты мне на сердце-то наскреб. Коли ты теперь стал подкопы под меня подводить, что я там на межевке что сделал, али хлеб воровски продаю, - так я тебе еще не то всучу... не так еще наругаюсь, и не прочихаешься, змея-человек!

Занавес падает.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Та же изба, что в первом действии.

ЯВЛЕНИЕ I

Матрена сидит у растворенного окна, в которое глядит

Спиридоньевна. Лизавета лежит за перегородкой, где

повешена и зыбка с ребенком.

Спиридоньевна. Так, слышь, баунька, он его уговаривал, - все лаской сначала... Сергей Васильич тоже при этом ихнем разговоре был, бурмистра опосля призвали... Те пытали, пытали его усовещивать, - ничто не берет: они ему слово, а он им два! Родятся же, господи, на свет экие смелые и небоязливые люди.

Матрена. Ну, матушка, и ему тоже нелегко, и сам, может, не рад тому, что говорит и делает. Как по-божески теперь сказать, не ему бы их, а им бы его оставить надо - муж есть!

Спиридоньевна. Ну, а вот, поди, тоже бурмистр али дворовые другое говорят: барина очень жалеют. На Ананья-то тем разом рассердившись, вышел словно мертвец, прислонился к косяку, позвал человека: "Дайте, говорит, мне поскорей таз", - и почесть что полнехонек его отхаркнул кровью. "Вот, говорит, это жизнь моя выходит по милости Ананья Яковлича. Не долго вам мне послужить... Скоро будут у вас другие господа..." Так и жалеют его оченно!

Матрена. Не знаю, мать; господин, вестимо, волен все сказать, а что, кажись бы, экому барину хорошему и заниматься этим не дляче было; себя только беспокоить, бабу баламутить и мужичка ни за что под гнев свой подводить... а псам дворовым, или злодею бурмистру, с пола-горя на чужой-то беде разводы разводить...

Спиридоньевна. То, баунька, слышь, барин теперь насчет того оченно опасается, чтоб Лизавете он чего не сделал, только теперь о том и разговор с Сергеем Васильичем имеет.

Матрена. Ну, матушка, помилует ли он Лизавету! Подначальный тоже ему человек во всем, как есть! Толды, как он от барина-то пришел, человек это был, али зверь какой? Я со страху ажно из избы убежала: сначала слышу голосила она все, молила что ли его, а тут и молвы не стало.

Спиридоньевна (с любопытством). Бил, значит, он ее?

Матрена. Вестимо, что уж не по голове гладил, только то, что битье тоже битью бывает розь; в этаком азарте человек, не ровен тоже час, как и ударит... В те поры, не утерпевши материнским сердцем своим, вбежала в избу-то, гляжу, он сидит на лавке и пена у рту, а она уж в постелю повалилась: шлык на стороне, коса растрепана и лицо закрыто!.. Другие сутки вот лежит с той поры, словечка не промолвит, только и сказала, чтоб зыбку с ребенком к ней из горенки снесли, чтоб и его-то с голоду не уморить...

Спиридоньевна. Как еще, мать, у нее молоко-то есть - не пропало и не иссушилось с этих страхов?

Матрена. Какое уж, поди, тоже молоко... Хошь бы и насчет пищи теперь, колькой день крохи во рту не бывало.

Спиридоньевна. Да где сам-то: дома, видно, нет?

Матрена. К священнику, что ли, пошел - не знаю... Меня вот сторожем приставил. "Сидите, говорит, мамонька, тут, чтобы шагу никуда Лизавета не могла сделать". Всю одежду с нее теплую и обувку обобрал и запер: сиди, пес, арестанкой, и не жалею я ее нисколько - сама на себя накликает это.

Спиридоньевна (взглянув в сторону). Идет, вон, матка!.. Назад ворочает... Сердитый, знать, такой, и господи: упер в землю глаза и ни на что не смотрит... Прощай, значит, баунька!.. Настудила я и то те избу-то.