- Наверное, не так думал, как следовало думать...

- Ты понимаешь, что за твое ротозейство несет ответственность вся застава, начиная от начальника и кончая молодым пограничником Румянцевым? Скажу больше - весь отряд. Позор-то на всех нас. Как же после этого может быть мягким начальник заставы? Ты подумай! Пойми!

- Все понимаю, товарищ политрук... - с прежним упрямством ответил Сорока, и Шарипову стало ясно, что он чего-то не договаривает.

- Не-ет! - хлопнув ладонью по колену, решительно заявил политрук. Не до конца ты понял и чем-то недоволен. Уж раз пришел, так выкладывай все. Я играю в прятки только со своими ребятишками. А ты не мальчик...

- Хорошо, товарищ политрук, раз на то пошло, то скажу все, поднявшись, решительно проговорил Сорока. - Я честно признался, что есть моя вина, и большая. Заслужил я самого строгого наказания. Вы помните мою собаку Тигра, с которой я пришел на заставу? Знаете, как она работала! Двадцать километров тогда я преследовал нарушителей, сам притомился, а она хоть бы что - и взяла! А когда убили ее бандиты, я целый месяц места себе не находил, письма домой писать не мог... Шутки шутил, а на душе-то тоска была. А после этого мне Ойру подсунули... Сколько раз я говорил командиру отделения, что нет у ней ни чутья, ни выносливости! Сидишь на посту, а она сладко позевывает, словно взвару наелась и ко сну ее клонит. А тут рядом на канале бабы вальками хлопают, смеются, а она и ухом не ведет. Ну, хоть бы раз заворчала! Сержант говорит, что ее надо лучше тренировать. Пробовал. Никакого в ней зла нет. Она, наверное, старше моей бабушки, давно уже оглохла... Всем говорил, что негодная собака, а надо мной только посмеивались, думали, что я шучу и что после Тигра мне эта собака просто из каприза не нравится... Вот, может быть, через эту Ойру мне теперь с родной заставой распрощаться придется. Ну, были у меня промашки по дисциплине, это все правильно. А по службе в наряде я ответственность понимаю, товарищ политрук, и, если нужно будет, жизни не пожалею. Вот сержант Бражников сегодня хочет разбирать мое дело на комсомольском собрании, а ему тоже я не раз говорил, что у меня очень плохая собака. Может, сегодня исключат из комсомола и с заставы отчислят, но я знаю, что совесть у меня есть и она чиста. Может быть, я чего другого не понимал, а насчет службы я, товарищ политрук, всем сердцем служил! - взволнованно и горячо закончил свою речь Сорока.

После этого разговора Шарипову стало понятно, что с Игнатом Сорокой получилось не совсем ладно. Как и во всяком деле, нашелся острый уголок, на который он больно напоролся, а вместе с ним и они, начальники и воспитатели.

Успокоив пограничника, Шарипов пообещал детально во всем разобраться и поступить по справедливости. Одевшись, он пошел в казарму и, пригласив опытного инструктора, установил, что сторожевая собака по кличке Ойра, перед тем как попасть к Сороке, сильно болела и в значительной мере утратила чутье.

Ночью, находясь в наряде, Игнат Сорока вспоминал, как горько ему было выслушивать справедливые упреки товарищей за его промахи по дисциплине, как пылали его щеки, когда говорил на комсомольском собрании начальник заставы лейтенант Усов о "второстепенных" постах, а кроме того, припомнил ему все старые грехи с первых дней службы.

- Все начинается с мелочей, - говорил Виктор Михайлович. Разрисовали товарища Сороку в стенной газете вместе с плохо заправленной койкой, а он стоит рядом с другими и как ни в чем не бывало посмеивается и даже критикует художника, что неправильно нарисованы "бугры" на одеяле... Не понимал, что начальник заставы стоит здесь же и ему не смешно от этой карикатуры и шутовских замечаний виновника, а стыдно за такого пограничника. Пришел после отдыха в канцелярию в грязных сапогах и на замечание дежурного тоже отделался шуточкой. Пререкался с командиром отделения и потешался над сонливостью собаки, смешил товарищей, а о своей собаке мне ничего и не сказал. Вот так началось с мелочей, и они довели товарища Сороку до большого проступка...

Комсомольская организация объявила Сороке выговор. Комендант участка приказал не назначать его старшим наряда. Крепко поддержали в эти дни суровых испытаний Игната Сороку политрук и сержант Бражников, который обязался помочь товарищу исправить ошибки.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В декабре 1940 года в одном из пограничных районов Польши, в глухом лесном местечке, остановилось несколько броневиков. Из головного броневика вышел невысокий тучноватый генерал в табачного цвета бекеше. Отвечая на приветствия встречавших его офицеров, он небрежно взмахивал длинной рукой, то и дело прикладывал ее к шапке из соболиного меха. Выслушав рапорт командира части, стоявшей здесь, у границы, генерал потер кожаной перчаткой толстый старчески красный нос. Потом, скользнув из-под седых бровей по зеленой шинели офицера маленькими глазками, жестко и отрывисто произнося каждое слово, он приказал:

- Майор, вы будете сопровождать нас. Захватите в свою машину Сукальского.

Кругом засуетились, забегали солдаты и офицеры, выполняя какие-то приказания майора. Глухо постукивая, сотрясая мерзлую землю, гудели автомобильные моторы.

Генерал с длинными руками в сопровождении двух в таких же бекешах генералов отошел в сторону, обернувшись, посмотрел на верхушки деревьев и, о чем-то задумавшись, гортанным хриповатым басом проговорил:

- Мы находимся, господа, на историческом месте. Мне пришлось быть здесь двадцать пять лет тому назад, еще офицером генерального штаба его императорского величества. Мы тогда прибыли выручать австрийцев. Их крепко побили русские. Разумеется, неприятно вспоминать такие вещи, но это исторический факт.

Генерал хрипло рассмеялся и, сняв очки, стал протирать запотевшие на морозе стекла.

- В наших планах предусмотрена только победа, господин фельдмаршал, деревянно отозвался высокий длиннолицый фельдмаршал Рейхенау.

Рядом с ним, чуть поменьше ростом, стоял фельдмаршал Лист.

Низкорослый тучный генерал был автор людоедского плана "Блицкриг", главнокомандующий всеми вооруженными силами гитлеровской Германии фельдмаршал Вальтер Браухич. В сопровождении тридцати высших офицеров фашистской армии он прибыл в Польшу для инспекторского смотра частей и специального обозрения советской границы.

Для обозрения границы заранее была сооружена тщательно замаскированная вышка. Фельдмаршалы навели на советскую сторону стереоскопические трубы и долго наблюдали за жизнью нашей пограничной полосы.

В голубой морозной дымке на снежных сугробах отражались полуденные солнечные лучи. Слева от высокой гряды темных Августовских лесов поднимались небольшие заснеженные холмы. Дальше снова тянулись густые леса, наполненные молчанием и тайной.

Что знает офицер немецкого генерального штаба первой мировой войны, ныне фельдмаршал, о русском народе? Только то, что пишут дипломаты и шпионы.

На что думает опереться гитлеровский главнокомандующий в предстоящих битвах с Красной Армией? Знает ли он, какой у него будет тыл? Может быть, он рассчитывает, что русский народ позволит накинуть себе на шею ярмо и будет безропотно снова возить на своем хребте капиталистов и помещиков? Представляет ли себе Браухич, как он сможет завоевать двухсотмиллионный советский народ и как он будет им управлять? Много ли он приготовил резиновых дубинок?

Фашистский генерал с брезгливо поджатыми губами думал только о том, что он скоро пустит своих солдат разорять цветущую Украину, Молдавию и Белоруссию, что его солдаты растекутся по необъятным пространствам русской земли. Прикрыв веки, гитлеровский фельдмаршал представлял, как затрещат автоматные очереди, засвистят кнуты, закачаются петли с повешенными. Но он не знал, что русская земля скоро будет огненной от гнева и ненависти. Сейчас, наблюдая за пограничным селом, фашистский фельдмаршал видит, как мирно вьется над соломенными крышами сизый дымок. На улице бегают и резвятся детишки, не подозревая, что на них, как стволы орудий, нацелены сверхмощные цейсовские трубы, а скоро, быть может, с той стороны ударят крупповские пушки и повалится высокая стройная рябина вместе с тем бойким мальчишкой, который залез на самую макушку, чтобы полакомиться вкусными мерзлыми ягодами. Фельдмаршал нащупывает своими змеиными глазами советские оборонительные сооружения, но не видит их. Не оборачиваясь, он раздраженно спрашивает: