Не может того знать ни сам друкарь-скиталец, ни шляхетный его опекун. Одно видит Стеткевич: за добро ему платят добром. Вот и промысел свой Соболь наладил отменно, и благодетеля на весь свет, почитай, славит. В книге «Апостол», которую начал еще в Киеве, а доделывал уже тут, в Кутеине, вон какими видными и пригожими буквами сообщает, что «коштом и накладом пана Богдана Стеткевича, подкоморого Мстиславского» книга печатана. А новая, которую замыслил — ее ведь приобретет еще больше народу. Чтобы учить детей, не пожалеет ведь простолюдин последней копейки. И, выходит, фамилию Стеткевичей люди знать будут сызмала. Знать и почитать не за одно богатство, а за приверженность к просвещению, за благородное ему содействие.

Стеткевич отхлебывает сладко-хмельного напитка, принесенного в трапезную келарем. Стеткевич ударяет лапищей о стол.

— Так тому и быть. Берись, мастер, за новую «Азбуку».

Соболь склоняется, как положено, в поклоне. Соболь говорит вдруг непонятное.

— Не будет, господине мой, «Азбуки». С дозволения вельможного пана иначе будет книга называться.

Стеткевич снова отхлебывает напитка. Стеткевич ждет объяснений.

Словно перед тем, как нырнуть, друкарь набирает полную грудь воздуха.

— Более истинное название осмеливаюсь, — поклон благодетелю шляхтичу, поклон благодетелю игумену, — высоким заступникам для книги предложить. Не сам его придумал, не сподобился. В Евьевской обители под Вильней вразумил господь счастливого. Тринадцать лет назад печатана там книга была для учения, какую мне сейчас хочется печатать. И названа была удивительно: «букварь». Буквы, мол, тот усвоит, кто книжку осилит. Начатки, самые первые шаги грамоты. А хватит сил на шаги первые, то, бог даст, пошагает дорогой учености дальше.

Стеткевич слегка морщится: а приобретет книжку холоп? Холопа на дорогу учености выводить тоже?

Однако Труцевич и сейчас в знак поддержки Соболю кивает. Мол, научится православный грамоте, значит, не устное только, а и писаное божье слово станет ему доступно. И крепче еще в душе станет вера отцов, труднее такого сбить с толку, перетянуть в католичество. А что касается необычного названия — «букварь», то Труцевич евьевскую книжку знает. Достойна подражания. И названием и содержанием.

Облачко сомнения у Стеткевича рассеивается. Подливает себе напитка, который пришелся по вкусу (отменной ветчиной потчевали монастырские гостя-хозяина в обед: миновали времена, когда монахи-отшельники утоляли голод корой да мокрицами!), опять глядит на Соболя с лукавой приветливостью.

— Делай, друкарь, как намыслил. Вырос ты разумный у отца сын, Миронович.

Признак редчайшего почтения, чтобы магнат наподобие Стеткевича назвал по отчеству простолюдина!..

Может, и не так, может, иначе они договорились. Но случится тебе, читатель, побывать в старинном Львове, спроси в музее украинского искусства кутеинский букварь Спиридона Соболя. Ты увидишь воплощение, результат той договоренности: «Букваръ сиречъ начало ученья детем начинающим чтению извыкати». Прапрадеда букваря, который лежал у тебя в ранце, когда ты отправился в первый класс.

Ты увидишь, что при значительной разнице в возрасте — три с половиной столетия, не шуточки! — между предком-букварем и букварем-потомком есть тем не менее сходство. Первокласснику во времена Соболя предлагалось сперва запомнить буквы. Потом он учился буквы соединять в слоги, а слоги — в слова. Потом приступал с учителем к предложениям — чем дальше, тем боле сложным. Постигал заодно и знаки препинания, которыми пользуемся и мы, — точку, запятую, тире, двоеточие. И во второй половине небольшого учебника уже должен был читать маленькие рассказы.

Разумеется, рассказы в букваре Соболя не такие, что печатаются сейчас. Школы были при церквях, книгой книг являлась Библия. Так что читать прежде всего ученик должен был пересказанные на детский лад библейские легенды.

Да и азбуку заучить, а правильней, зазубрить было тогда потяжелее. Букв она имела сорок четыре, а не тридцать три, как нынче. Были еще знаки «ижица», «фита» и другие, которые нам сегодня можно и не знать. И очень уж мудрено буквы назывались. Само слово «азбука» — наверное, ты это уже знаешь, — слагается из давних названий первых в нашем алфавите знаков «а» и «б» — «аз» и «буки». Не легче назывались и остальные буквы. То, что теперь у нас просто «в», было тогда «веди», то, что «г» — «глаголь», то, что «д» — «добро», то, что «ж» — «живете», то, что «з» — «земля»… Запомни в строгой последовательности сорок четыре таких названия, да так, чтоб без запинки!.. Потому Соболь напечатал азбуку в двух порядках: от начала в конец и от конца в начало, чтобы она прочнее откладывалась в голове. И напечатал еще хитрое стихотворение. В том стихотворении первая буква новой строки — это очередная буква азбуки. Запомнит ученик стишок — запомнит и азбуку!

Но ученых людей, приезжающих во Львов познакомиться с букварем, меньше интересует, чем он от букварей позднейших отличается, больше — что у них общего. Ибо Соболь, составляя его, использовал все толковое — начиная от названия, — что найдено было раньше, в первых книжках для чтения, а составители букварей позднейших — и то уже, что придумано было Соболем. К примеру, славному просветителю Симеону Полоцкому — тоже рожденному на белорусской земле, — было поручено через пять десятилетий составить букварь для обучения малолетнего царевича, будущего царя Петра Великого. Так когда букварь Симеона Полоцкого листаешь, видишь — учтено в нем и то, что опробовано было сначала Соболем.

Находка к находке, придумка к придумке — с годами букварь становился лучше и лучше. Мы благодарны всем его создателям. Однако тем первым, чьи едва различимые фигуры за дымкой веков встают в воображении в мерцании оплывших свечей, в копоти лучин, — благодарность особая…

Букварь из Кутеина сохранился до нашего времени всего в одном-единственном экземпляре. Том самом, что во Львове. Каждый знает — чем лучше книга, тем короче ее век. Это плохой книге, которой люди мало интересуются, легче сохраниться. Сто лет может такая важно простоять на полке, а выглядеть будет, словно вчера из типографии. А книге интересной, разумной застояться не дадут. Очень скоро после выхода у нее и обложка, точно лоб мудреца, возьмется морщинами, и истончатся, расползутся от частого прикосновения рук страницы, и поблекнет, выцветет краска. Но книга такая может гордиться видом своим, будто славный воин боевыми ранами… Львовский экземпляр в одиночестве остался, потому что необходимым для людей стало создание Соболя. Пользовалось огромным спросом. И не стояло, попав в дом, нетронутым, а честно отрабатывало потраченные на него хозяевами деньги — человека за человеком приобщало к грамоте, из рук в руки переходило. Вот и нет у него братьев-близнецов — погибли на славном просветительском поприще.

Шумят, переговариваются над речушкой-ручейком Кутеинкой вековые сосны. Бегут под ними у Соболя дни в хлопотах и заботах. А в мире происходят большие и малые события. Эхо их докатывается и сюда, находит отзвук и в его судьбе.

В Киеве не стало Иова Борецкого. Молебен по нему отстоял Соболь вместе с монастырскими. Отстоял с искренней горестью — лишь добром мог он помянуть книжника-митрополита. Годом позже умер Сигизмунд III, король. Однако эта весть кого опечалила, а кого и обнадежила.

На пышную костельную панихиду по покойнику и на поминальные застолья съехались магнаты со всей державы. Произносили слезные речи о том, каким великим да благородным был король Сигизмунд. Однако на землях, где слышалась чаще не польская, а белорусская и украинская речь, хотя считались они за польской короной, — на этих землях память об усопшем долго еще будет чернее тучи. Слишком мрачным по натуре был почивший в бозе венценосец, хмуро-подозрительным ко всему, что не католическое. Кровь и костры расправ — вот чем над Неманом, Двиной, Днепром, Припятью отмечены годы, что отсидел он на троне. И поскольку трон тогда в Польше не переходил по наследству, а король выбирался сеймом, то появилась надежда, что рвущийся к этому трону сын покойного, Владислав, дабы заполучить побольше сторонников в сейме, от отцовской нетерпимости откажется. Ведь в сейме рядом с католической имела голоса и православная шляхта. Да и пошел сын не в отца — был попокладистей и похитрее.