Одиночные выстрелы не смогли привлечь пристального внимания работающих саперов, тем более что Димка в ответ не выстрелил.

Он уже терял сознание, когда увидел рядом с собой окровавленную морду Дика.

– Ты что, ранен? – обеспокоено зашептал Димка, погружаясь в липкий обморочный сон, но все же ощупывая слабой рукой тело пса, но это была не его кровь.

Уже ночью Дик помогал очнувшемуся Димке выбраться с разминированного поля, через которое они столько дней пробирались к кишлаку. Пес волочил хозяина за рукав, тащил за ворот гимнастерки, подставлял холку для опоры. Димка смутно помнил, как тянул за собой раненые ногу и руку, слабо передвигал вперед здоровое колено, опирался на него и валился вперед, тем самым чуть продвигаясь к маячившему далеко-далеко огню костерка. Дик, обессилев, жарко, тяжело дыша, ложился рядом, заглядывал в глаза хозяина, лизал его щеки, вскакивал, обнюхивал предстоящий путь и вновь тащил за собой.

Ближе к утру человек с псом добрались на расстояние слабого крика к расположению роты саперов. Дик, радостно залаяв, кинулся к часовому, обалдевшему от неожиданности, отбивающемуся от зубов собаки, которая тянула его куда-то в предутреннюю темень. Откуда-то выскочил командир роты и позвал:

– Дик! Дик, где хозяин? Веди!

Дик рванул назад, к Димке, с неохотой возвращаясь к кинувшимся за ним людям, словно досадуя на них за то, что ни черта не видят они в темноте, не говоря уже о том, что и нюхать-то не умеют.

Димка слышал, что к нему приближаются люди вслед за примчавшимся Диком. Когда его осторожно уложили на шинель и понесли к расположению роты, он тихо позвал:

– Дик! За мной!

Пес радостно взвился свечой вверх и принялся совершать круг радости, взметывая под собой песчаную пыль. Димка с любовью смотрел на пса сквозь заслезившиеся то ли от боли, то ли от нежности к Дику глаза.

Взрыв!

– Ди – и – и – ик! – закричал Димка, больно ударяясь оземь, брошенный солдатами, кинувшимися на землю. Увидел Димка, как в середине яркого внезапно выросшего уродливого в своей безжалостности куста кувыркнулось рвущееся на куски тело его любимца...

...После госпиталя Димка изменился. Он стал угрюмым и злобным. На предложение медицинской комиссии о возможном комиссовании пробурчал только, что хотел бы остаться служить, но по возможности в других частях. Желательно в не очень известных, особого назначения.

Димка ожесточился. Против кого? Конечно, против афганцев, умело подсказала пропаганда. Ведь мы несли на их землю только добро! Мы хотели им как хорошим друзьям помочь построить социализм! Выйти в космос! Вместе строили бы будущее человечества – коммунизм. Был бы мир и добрососедские отношения...

А они враги! Это они, все они виноваты в том, что погиб Дик, что идет война, что гибнут хорошие ребята. Они – звери. Они пытают, издеваются, мучают! Нет! Звери хорошие и добрые. Духи хуже самых жестоких, самых лютых зверей! Их надо уничтожать!

Просьбу о переводе в ОСНаз удовлетворили, и вскоре Димка оказался в роте капитана Багирова, гордо носящего кличку Смерть. Очень скоро рядом с той страшной кличкой зазвучала не менее весомо и гордо другая – Звереныш.

Угли ненависти Димкина душа просила залить кровью врагов. И он, ослепленный мстительностью, вместе с другими бойцами стрелял, колол, резал, взрывал.

– Радуйся, Звереныш, погуляем завтра! – потирал руки Багиров, раскладывая карту, – вот этот кишлак завтра берем. Прячут и поддерживают группировку Масуда, гады! Ох, и отомстим за ребят наших, за пса твоего отыграемся.

Назавтра, когда взятый кишлак уже горел, объятый пламенем со всех сторон, выгоняли на центральную площадь оставшихся в живых жителей, не оказавших во время боя никакого сопротивления, потому и выживших. Заставляли их же разложить трупы стариков и детей, женщин и моджахедов прямо на дороге, отгоняли к дувалам, и Смерть, командовавший из БТРа, трогал машину с места, направляя колеса прямо на головы уже мертвых людей. Головы лопались под тяжестью подпрыгивающей на препятствиях, но неуклонно двигающейся вперед боевой машины. Смерть, развернувшись в конце страшного ряда, направлял БТР на тела и уже кромсал руки, ноги, грудные клетки погибших.

– Не распускать нюни! – рычал проявлявшим слабость, – смотрите сюда! Всем смотреть! Пашку вспомните! А Гришаню-то помните? Это же они, твари, его живого пополам распилили. Что, забыли?! Мы к ним с добром, а они нашим уши обрезают! А – а – а – а... – уже хрипел Смерть, захлебываясь садистской злобой и, утюжа окровавленными колесами остатки трупов, рычал: – Кто мявкнет, своей рукой уложу предателя. Вместе с этими уложу, – кивал в сторону искромсанных тел, – уложу ведь, а?! И скажу, шо так и було! А меня грохнут – Звереныш уложит. Да, Димон?! – и жутко хохотал, обнажая белые крепкие зубы.

Димка согласно кивал головой.

Впрочем, «мявкать» никто не собирался. В команду подбирались конкретные люди для конкретной работы, были единодушны, исполнительны, управляемы. Знали, на что шли.

Смертники под командой Смерти сеяли смерть.

Перед дембелем Димка подал рапорт на сверхсрочную службу и собирался оставаться в Афганистане до полной победы социализма, но тяжелое ранение уложило его в госпиталь. Несмотря на его просьбы, его-таки комиссовали и отправили в санаторий для адаптации и реабилитации.

Димка ожил, появилось желание что-то делать. Остались, правда, вспышки бешеного гнева при разговорах о неправедности той войны. В таких случаях Димку выручала... скорость. На подаренном отцом «Москвичонке» он выезжал за город и на пустынных участках трассы «отыгрывался» на машине.

Вот и сегодня после работы, сцепившись с сотрудником, Димка распсиховался. Сотрудник со знающим видом стал доказывать, что советские солдаты тоже зверствовали в Афганистане, что так нельзя было. Поэтому душманов поддерживала вся страна. «Знаток, мать твою! – заводился Димка, – и в армии-то не служил!»

Взбеленился Димка, почувствовал: нужно остыть, иначе беда будет, хотя и понимал, что прав этот чертов пацан, а смириться с этим не мог.

Долго носился за городом Димка, вспоминал Дика, капитана Смерть, войну, мины, убитых друзей и афганцев.

В город въезжал, уже успокоившись. Приветливо горели фонари на проспекте, машин было мало. Вечер-то поздний. Димка расслабился.

Именно в это время на середину дороги выбежала собака, как две капли воды похожая на Дика. Димка помертвел, поэтому и не осталось времени для плавного торможения.

– Ди – и – и – ик! – разметалось, разнеслось среди жилых домов и рассыпалось осколками лобового стекла около толстого придорожного тополя.

Очарование ночного полета Шурик почувствовал и понял, побывав в Белоруссии по турпутевке, когда из Минска возвращался домой на классном авиалайнере «Ил-86». Родители частенько баловали его перед армией поездками по турам. Мол, пусть ребенок хоть мир посмотрит, да себя – молодца – миру покажет. Рейс проходил глубокой ночью, пассажиры, погрузившись в удобные, мягкие кресла, спали. Свет в салоне был приглушен до минимума, и этот полумрак убаюкивал, вносил какой-то особый, дополнительный уют. После очередного плавного разворота самолета Шурик выглянул в квадратное оконце иллюминатора и обалдел от восторга. Машина летела... в космосе. Бездонная чернота неба слилась с бархатной чернотой земли. Ночь выдалась безлунная и звездная. Редкие огни на земле с небольшой, уже предпосадочной высоты так были похожи на звездочки, что создавалась полная иллюзия единого глубокого пространства. Звезды – вверху, внизу, по сторонам. Вот какой красотой любуются космонавты! У Шурика аж дух захватило от физического ощущения бездонности окружающего мира, а в моменты проваливания лайнера в воздушные ямы еще и от ощущения невесомости. Чуть-чуть, капельку воображения – ну чем не космический корабль!

Самолет стал заходить на посадку. Но очарование Вселенной не проходило. Огни посадочных дорожек только подчеркивали фантастичность картины. Шурик задумался. При таком уровне развития науки мечты фантастов о рядовых, рейсовых полетах людей в космос, на Луну вполне скоро могут стать реальностью. Если не будет войн, то, может, уже в начале двадцать первого века можно будет запросто куда-нибудь слетать. Шурик прикинул, что в две тысячи первом году ему будет только 41 год. Разве это возраст? Для мужчины – чепуха! Ура! Только бы сбылось! А что, вполне допустимо!