Макайворы воссоединились в Англии в 1947 году. В то лето Джону было уже восемнадцать. Уоррен Макайвор остался в британской армии, потому что трудно было найти работу, а его специальные знания делали его ценным специалистом в условиях подготовки к неминуемой новой войне.

Уоррен Макайвор оказался не таким, каким его ожидал увидеть сын. Он был спокойным, склонным к самоанализу человеком и лишенным героического ореола, вопреки надеждам Джона. Но этот недостаток был восполнен теплым и дружественным отношением отца. Они вместе гуляли по Лондону, предпринимали поездки за город на рыбную ловлю и вскоре стали так близки, что им не надо было много слов, чтобы друг друга понимать. Но была и еще одна вещь, о которой Джон вспоминал в Корее снова и снова, когда до него начали доходить плохие новости об отце. Дело в том, что он не встречал еще таких любящих друг друга людей и столь же подходящих один другому, какими были его отец и мать. Так что ему было очень трудно поверить, что Уоррен Макайвор мог завести по любой причине отношения с другой женщиной… Но война делает с людьми странные вещи. В его же отряде было немало офицеров, которые всегда носили с собой фотографии жен, часто с детьми, и одновременно пускались в такие романтические приключения, о каких и подумать не могли в мирное время.

Когда о случае с Макайвором раззвонили в газетах, Джон как раз отслужил положенный срок, уволился из армии и вернулся в Англию. Он был потрясен тем, что увидел. Родители жили в маленькой дешевой квартире в лондонском районе Стритхэм. После того как его уволили из армии, Уоррен Макайвор не смог удержаться ни на одной работе. Каждый раз, когда ему удавалось устроиться, его выгоняли, прежде чем он успевал по-настоящему вцепиться в нее зубами.

– Похоже, кто-то ходит за ним по пятам, ждет, когда он что-то подыщет, а затем захлопывает ловушку, – объяснила Джону мать.

Макайвор был побежденным человеком. Он выглядел физически больным. Джон часто ловил на себе взгляд отца, но тот каждый раз быстро отводил глаза. Джон не мог убедить отца, что верит ему. Беда состояла в том, что не во что было верить. Его отец никогда не обсуждал то дело. И только один раз сказал в сердцах: «Джонни, принимай меня таким, каков я есть. Я отрицал все это так много раз. И нет смысла снова отрицать все это перед тобой».

Но пришло время, когда Уоррен Макайвор принял решение, о котором не знали ни его жена, ни сын. Он больше не мог так жить и сказал им, что открылась возможность получить работу в Ливерпуле. Почему он выбрал для того, чтобы там умереть, именно Ливерпуль, Джон так и не узнал. В последний день перед тем, как отправиться в этот город, чтобы «поговорить насчет работы», отец предложил ему погулять по Лондону, как в старые времена.

Они молча прошли многие мили. Случайно Макайвор показал на здание, где он обезвреживал бомбу. Потом они наконец зашли в маленькую пивную где-то на окраине, уставшие, голодные, измученные жаждой. И вот здесь, за пивом, холодным мясом и хлебом с сыром Уоррен Макайвор рассказал сыну

свою историю. Это случилось как бы непреднамеренно, когда они оба молча погрузились в мысли о той трагедии, про которую все еще напоминали незалеченные от авиационных налетов раны на теле Лондона.

– Трудно понять, как люди, пережившие все это, могут снова допустить войну, – произнес Джон. – Они прошли через это и все же верят каждому слову политика или государственного деятеля, которые хладнокровно хотят втянуть их в новую войну.

– Правда – странная вещь, – подхватил Уоррен Макайвор, – словно какое-то отвлеченное понятие. Вот я говорю: «Колонна Нельсона была построена за один год» – и знаю, что это правда. А эти русские переписывают историю, и им то, что мы сегодня признаем за ложь, кажется правдой. Я опасаюсь, не сделали ли и наши историки то же самое в прошлом? Все-таки правда не абсолютна. Правда – это то, во что мы верим сейчас, независимо от того, основана она на исторических фактах или нет. – Он набил почерневшую трубку табаком из пластиковой коробочки и с горечью произнес: – Я должен был это знать.

От последних слов отца Джон почувствовал боль.

Но ему хватило ума промолчать. Впервые после возвращения он вдруг понял, что отец готов все ему рассказать. Но когда Макайвор заговорил снова, Джону на какой-то момент показалось, что он ошибся.

* * *

– Тогда, в сорок пятом, – сказал Макайвор, – я продолжал мою работу, ездил по городу, туда, где, по сообщениям, оставались неразорвавшиеся бомбы, прослушивал их стетоскопом, свинчивал головку взрывателя, зная, что даже от малейшего кашля можно взлететь к небесам. Это было очень нервное дело, Джонни. Поэтому, когда выдавалось хоть немного времени, я отдыхал. Расслаблялся, будучи совершенно измотанным.

Как-то ночью бомба угодила в отель «Брансуич-Хаус». В разгар налета я оказался среди спасателей, которые растянули под окнами сетку, чтобы люди могли в нее прыгать. И тут я увидел мужчину в окне третьего или четвертого этажа. Он словно одержимый боролся с женщиной и двумя детьми – старался оттолкнуть их в сторону, чтобы прыгнуть первым. Когда мы вытащили его из сетки, я узнал его. Это был Обри Мун, знаменитый писатель, военный корреспондент. Его лицо было мне знакомо по фотографиям в газетах и кадрам кинохроники. Между прочим, та женщина и ее дети спаслись как раз перед тем, как рухнуло все крыло этого дома. Спаслись, но не благодаря Муну.

Впервые в жизни Джон услышал в голосе отца нотки лютой ненависти, когда тот упомянул это имя.

– А примерно неделю спустя я был свободен от дежурства, – продолжил Макайвор. – Мун приехал в наш офицерский клуб в качестве гостя. Он был важной шишкой. Люди по всему миру плакали за утренним чаем над его отчетами о храбрости лондонцев, стойко выполняющих свой долг, несмотря на то что почти каждую ночь на их головы с неба падает смерть. Это были хорошие, добротные репортажи. Наш командир попросил Муна произнести небольшую речь. Тот рассказал о бомбардировке отеля «Брансуич-Хаус», о героизме людей и своих личных подвигах по спасению многих жизней. – Макайвор глубоко вздохнул. – Я был ошеломлен, Джонни! Мы не строили из себя героев в те дни. Тогда я взял, поднялся и рассказал всем, что видел. Это было не очень тактично, но иначе я просто не мог. Мне было невыносимо больно видеть, как он раздувает щеки, когда на самом деле этот человек просто трус. Мун выглядел очень бледно, я получил за свой поступок публичное замечание, а неофициально командир похлопал меня по плечу. Конечно, я понимал, что, сделав это, не приобрел себе друга, но и не предполагал, что нажил очень сильного, влиятельного врага, да притом еще и богатого, который будет преследовать меня, пока я жив или пока жив он сам. – Макайвор нетвердой рукой поднес спичку к трубке и добавил: – И знаешь что, Джонни? С того самого дня я больше ни разу не видел Муна. Но он стоял у меня за спиной каждую минуту в течение всех этих ужасных семи лет.

Джон все еще молчал, боясь прервать его признание.

– Ты знаешь, почему я остался в армии после окончания войны? – спросил отец. – Не было работы. Я совершенствовал мои познания, которые требовались для продолжения службы, и меня направили в другой полк. Командиру этого полка во время войны было временно присвоено генеральское звание, а теперь он вернулся к своему постоянному чину полковника и вел себя так, будто весь мир был виноват в этом его понижении. Он был законченный негодяй, но женат на изумительно привлекательной молодой женщине. Она служила в его подчинении, в женском вспомогательном подразделении, и, может, увлеклась его золотыми галунами, всеми теми отличиями, которые так много значат во время войны. В общем, влюбилась в него. Мы с твоей матерью встречались с ними на официальных приемах. Мне нравилась эта женщина. Ее звали Кэтлин. Когда я говорю, что она нравилась мне, я имею в виду, что так может нравиться человек, который работает рядом с тобой и с которым ты каждый день встречаешься по службе. Между нами ничего не было. Абсолютно ничего. Вот и вся история, Джонни, которая теперь будет переписана заново, так что ложь станет правдой.