- Расскажи о себе, Дима, что нового у тебя, - попросила она, беря его под руку и отводя подальше в сторону, в густую тень, ей показалось, что где-то неподалеку мелькнуло широкое лицо Солоницына.

- Во сне сегодня тебя видел, - растерянно улыбнулся Горский, не замечая ее маленькой хитрости. - Неожиданно... давно ведь и не встречались, и не думал. Ты изумительно пела... Какая-то белая-белая гора, солнце, ветерок, а я боюсь шевельнуться. Как же ты пела, Тома! Не сон, а праздник. Я сегодня весь день под очарованием этого сна!

Спасибо, Тома... Я пришел тебя увидеть.

- Спасибо, - с трудом шевельнула она губами. - Я понимаю, Дима... Но я знаю, ты не за этим пришел.

- Подожди, подожди, - поспешно сказал Горский, опять близко заглядывая ей в глаза, и опять она уловила запах чужой, посторонней жизни - горечь вина, табака.

Появилась какая-то обида, что эта настоящая, терпкая, в муках жизнь проносится мимо.

- Ох, Дима, Дима, - сказала Тамара Иннокентьевна все с той же горечью в душе, начинавшей перерастать в досаду. - Вот от тебя не ждала жалости.

- Тома, Тома, что ты это папридумала? - совсем смешался Горский, но глаза его выдали-вдруг заблестели, засияли.

- Вот, вот! - торжествующе обрадовалась Тамара Иннокентьевна. - Вот теперь ты настоящий, Дима! Хотел надуть, и кого? Меня! И не стыдно, до чего же люди переменились, даже самые лучшие. :

- Преувеличиваешь, как всегда, - со сложным чувством досады и восхищения попытался несколько притушить неожиданную остроту Горский, ему сейчас достаточно было видеть ее и быть рядом. - А у меня сейчас доброе, доброе настроение, сам себе не верю. А что мы друг другу не все говорим, это же в порядке вещей, иначе невозможно было бы никакое общение. Ты же умная женщина.

- Умная еще не значит счастливая, - в Тамару Иннокентьевну словно вселился неведомый бес. - Но ты ведь пришел посмотреть на меня и определить, что же произошло со мной. Откуда у вас у всех право судить? Кто вам его дал?

- Тома, Тома...

- Нет, выслушай!

- Да мне уже достаточно! Не мучай ты себя, ты же не виновата, так уж сложилась жизнь.

- Вот, вот! Не мучай! Не виновата! Вот теперь, Дима, ты прежний, тот, которого я раньше знала и который всегда был мне дорог. - Тамара Иннокентьевна с холодным ужасом чувствовала, что ее словно подхватила и безостановочно несет черпая волна, она приказывала себе остановиться и не могла, и, когда увидела жестко напрягшиеся складки на лице Горского, резко и зло обозначившие сжатые, слегка кривящиеся губы, ей стало легче. Когда-нибудь это должно было произойти, такова плата и такова мера за прошлое.

- Знаешь, Тома, ты все равно останешься для меня прежней, - тихо сказал Горский. - Так оно и будет, я ведь тебя когда опять увижу. А то и совсем не увижу. Вот если бог даст, я напишу твою душу, вероятно, это поможет мне... еще раз подняться. Слышишь, я заставлю звучать твою душу!

- Я же другая, Дима! Я совсем переменилась! - забывшись, с ненавистью почти закричала Тамара Иннокентьевна. - Я просто женщина, я жить хочу. Почему же вы все так безжалостны? Только потому, что был Глеб и была война? У многих все это тоже было. Все ведь живут...

- Прости, я не хотел сделать тебе больно, - Горский теперь смотрел на нее как бы- издалека и думал о чем-то своем. - Ты же сама виновата, что ты на меня-то накинулась? Если я даже показался тебе призраком из прошлого... нет, виноват... такие, как я, остались где-то за роковой чертой, не смогли ее переступить. Что же на нас сердиться?

- Если бы вы только не винили в своих бедах других...

- Тебя? Саню? - быстро спросил Горский. - Ты это хочешь сказать?

- За что вы его так ненавидите? - глухо пожаловалась Тамара Иннокентьевна. - Господи, отчего люди так жестоки. Он ведь ни у кого не отнял, делает, что может и как может... Не смей на меня так смотреть, Дима! - слегка повысила она голос, но Горский, начиная подпадать под ее настроение, отвернувшись, покусывая губы, молчал.

Он жалел ее, и ему не хотелось говорить ей грубых, унижающих слов, он видел, что для себя она уже давно все оправдала, но теперь ей хотелось, чтобы он, он, именно он (он улыбнулся), давний друг и соперник Глеба, всегда слывший прямым, бескомпромиссным человеком, чтобы именно он подтвердил ее правоту и еще больше укрепил ее в этой мысли. Пытаясь пробудить в себе давнее, светлюе чувство в отношении Тамары Иннокентьевны, он с какой-то мучительной настороженностью попытался прислушаться к себе, ну что же, подумал он, все меняется, переменилась и она. Почему я должен был ожидать другого?

В молодости многие талантливы, это особая пора, а вот начинается повседневность, и многое меняется. Проступает и утверждается истинная суть человека. Что же на нее сердиться? Если ей хорошо и удобно рядом с Саней, кто же имеет право мешать? Зачем?

Все, вероятно, кончилось бы миром, сдержись Тамара Иннокентьевна и переведи разговор на другое. Но она чувствовала, что, если она сейчас уступит, пошатнется и рассыплется прахом весь ее с таким трудом созданный порядок, в душе у нее все сломается. Сейчас, в лице этого, когда-то талантливого, одаренного молодого человека, а сейчас, по всему видно, разочаровавшегося, пьющего, в ее душу опять постучалось прошлое. Саня прав, нельзя ни на минуту поддаваться слабости.

- Вот видишь, Дима, - сухо усмехнулась Тамара Иннокентьевна, - по существу, сказать и нечего. Так уж устроена жизнь, один состоялся, другой нет, вот и завидуют успеху Сани, ненавидят за это.

- Ты имеешь в виду меня?

- Все люди одинаковы, Дима, - все так же сухо ответила она, выбирая момент попрощаться и поскорее уйти, ло ее поразил и удержал его смех, какой-то захлебывающийся, больной-она никогда раньше не слышала, чтобы так смеялись.

Горский хохотал, время от времени с каким-то неприятным фырканьем, с трудом произносимым в перерывах хохота на разные лады одним-единственным словом "ненависть", глаза его, попадая в свет фонаря, влажно и дико поблескивали.

- Кажется, ничего смешного я не сказала, - неприятно удивилась Тамара Иннокентьевна.

- Ненависть? К твоему Сане? Зависть? Нет, Тома, нет. - Как бы в один момент стряхивая с себя нервный неестественный смех, Горский стал подтянутое, суше.

Тамара Иннокентьевна почему-то испугалась этой перемены в нем, внутренне вся сжалась, похолодела.

- Я пойду, пойду, Дима, - заторопилась она, но Горский не пустил, схватил ее за плечо и повернул к себе.

- Не торопись, я скажу всего несколько слов, Тома, Мне жаль, но твой Саня всего лишь удобная посредственпость. Всему миру удобная! Таков миропорядок! У него никогда не прорвется святой бунт страждущего духа, ни одно сердце он никогда не заставит вздрогнуть от сладкой тоски исчезновения. От его бескрылой музыки никто не захочет броситься сломя голову в огонь! Никогда бы не поверил, что ты когда-нибудь станешь защитницей посредственности! И тебе не стыдно! Ты была рядом с Глебомрядом с вулканом, с очистительной грозой, и вот тебеСаня! Разумеется, какая теплая сырость, как сытно!

- Молчи, молчи, ты пьян! - попыталась остановить его Тамара Иннокентьевна. - Замолчи, ради бога. Как ты можешь, ведь Саня говорит о тебе только хорошо, он так высоко отзывается о твоем таланте. Я всегда радовалась...

- Ты еще больше порадуешься, если спросишь Саню, почему я вот уже третий год не могу получить ни одного концерта, не могу записать пластинки, а в издательстве вот уже третий год без движения лежит мой сборник.

И почему у самого Сани всю его серятину выхватывают, не дожидаясь, пока просохнут чернила? Знаешь, Тома, мне думается, что твой Саня одержим новой разновидностью гуманизма, знаешь, как его характеризует между собой наша братия?

- Как же?

- Постно-справедливый Саня Воробьев. Правда, здорово?

- Боже мой, какой ты стал злой, Дима! - прошептала Тамара Иннокентьевна, не прощаясь, резко повернулась и пошла.

Горский посмотрел ей вслед, воздел руки то ли к небу, те ли к приглашающему москвичей в волшебный мир музыки Чайковскому.