Знаешь отлично, кем ты для меня была всю жизнь. Стоило услышать твой голос, все забыл. Хотя раньше поклялся никогда больше с тобой не видеться.

- Ты ведь, я слышала, опять женился, - сказала, помолчав, Тамара Иннокентьевна, неловко отхлебывая горячип чай. - Это правда? Говорили, что к тебе вроде бы ушла Фаня, жена того самого Димы Горского...

- Что значит-того самого? - сразу встопорщился Александр Евгеньевич. Что ты имеешь в виду?

- Ничего особенного, пришла в память, спросила. Диму Горского я хорошо знала, музыка у него удивительная, щедро одаренный человек.

- Был, - задумчиво уронил Александр Евгеньевич.

- Не понимаю.

- Пятый год в доме для престарелых. Родные от него отказались, очень уж пил, - сдержанно сообщил Александр Евгеньевич и помедлил. - Да и у меня ничего не вышло с той женитьбой. От злости на тебя случилась, но что об этом теперь. Да... Год назад похоронил уж и Демьяна Андреевича. Помнишь Солоницына? Конечно же помнишь.

Единственный, пожалуй, преданный мне человек, друг...

Да, да, друг! - повысил он голос, заметив слабую усмешку, тронувшую губы Тамары Иннокентьевны. - Ты всегда к нему предвзято относилась, он же был настоящий музыкант, негромкий, но истинный. Хотя что у нас за разговор... прости... Было, было... И опять из этого ничего не вышло, - продолжил Александр Евгеньевич как-то равнодушно, первый порыв раздражения у него уже прошел. - Как и из всего остального, - добавил он, и взгляд у него застыл на одной точке. - У меня почти ничего не вышло. Замах был огромный, а пролетело мгновенно. Теперь, пожалуй, поздно размышлять. Зачем? - Он задумчиво оглаживал бородку длинными, по-прежнему холеными пальцами, их тыльной стороной потирая таким знакомым Тамаре Иннокентьевне жестом высокий, сильно открытый с боков лоб. - Стоит ли сейчас сводить счеты, поздно и глупо. Что же искать виноватых? И я ни в чем не виноват. В этом не закажешь. Я ей все отдал, дачу, машину, квартиру, жить я с ней больше не мог.

- У вас был ребенок?

- Сын. Да, сын... Я уже дважды дед, - сообщил Александр Евгеньевич, и невольно получилось, что он словно неосознанно похвастал. Тамара Иннокентьевна ничего не сказала, потому что в следующую минуту ей стало страшно, она ясно вспомнила Диму Горского, его лицо, его улыбку, его одержимость, его музыку...

- Я все-таки думаю вызвать врача, - дошел до нее голос Александра Евгеньевича, и она удивленно посмотрела на него, подумала, что он, как всякий мужчина, так ничего и не понимает.

- Нет, нет, не надо, - остановила она его поспешно и метнулась глазами в сторону. - Надо же, с бородой ты не расстался... О чем это мы? О тебе. Как всегда-о тебе. Это у тебя ничего не вышло? Тогда у кого вышло? У Димы Горского-то? У твоего любимого Демьяна Андреевича Солоницына? Что же, у этого, пожалуй, вышло, с твоей помощью, разумеется.

- Суета, суета, если ты имеешь в виду сдаву, деньги... Жизни не вышло. Александр Евгеньевич неуверенно оглянулся, точно кто-то третий мешал ему быть откровенным до конца, мешал сделать хотя бы один фальшивый жест, произнести одно неверное слово, он опять беспокойно покосился на рояль, скорее всего, неуверенность и беспокойство шли оттуда, настоящий инструмент всегда хранит душу хозяина. - Все так, так! - опережая новый вопрос Тамары Иннокентьевны, торопливо добавил он. - Ничего не вышло у меня без тебя... Жизни не вышло.

Слушая Александра Евгеньевича и все больше узнавая забытые интонации, Тамара Иннокентьевна подумала, как он прав, что пришел сегодня, и что он не мог не прийти, он всегда приходил, когда ей было плохо, и сегодня он не мог не появиться здесь, у нее, и, если бы даже она не позвонила ему, как он утверждает, он все равно бы пришел к ней, сам бы пришел.

- Что за самобичевание, Саня? Двадцать лет жизни сильного, умного мужчины прошло впустую? Не кокетничай, - укоряла она. - Кто же тогда состоялся, если не ты... Стоишь у руля столько лет, столько раз лауреат.

- Я сказал тебе правду. Я часто теперь задумываюсь, почему людям не верят, если они говорят правду. - Сейчас в словах Александра Евгеньевича чувствовалась тяжесть. - Вот если честно смотришь в глаза и откровенно лжешь, тогда тебе верят и все уважают. Стиль жизни теперь такой удивительный... А вообще-то в жизни ничто не имеет смысла, пустая суета. Нечаянный интерес из казенного дома...

- Саня, Саня, говоришь смиренно, а кипишь-то, кипишь! Гордыня твоя в тебе бунтует. - Тамара Иннокентьевна заломила мешавший ей угол подушки. Сколько, судеб тебе пришлось поломать, перешагнуть ради этого, как ты изволишь выразиться, нечаянного интереса! Суета суетой, но никто еще добровольно не отказался ни от славы, ни от денег. А для этого нужна власть, чтобы всех держать и никого вперед себя не пущать. Все ведь в жизни так примитивно. Не хочется говорить жестокие слова, но ты ведь умный, Саня... На твоей высоте нельзя остаться хорошим для всех, напрасный труд... Зачем же из кожи лезть, стараться делать вид?

- Ты же не все, Тамара.

Она видела, что он борется с собой и изо всех сил старается сохранить мир, и, вероятно, все бы и кончилось миром, если бы не се последняя фраза, она все еще сводила с ним счеты за старое. Тут Александр Евгеньевич должен был повременить, чтобы успокоиться и не сорваться, подумать только, сказал он себе, прошло столько лет, а с какой расчетливой жестокостью она ранит. Это чисто женское, так может только женщина, если она глубоко уязвлена. Ну, да полно, она сейчас больна и не в себе, не стоит обращать внимание на этот выпад.

- Хорошо, хорошо, Тамара, - попытался он подойти с другой стороны, но это не значило, что он не запомнил ее жестокости. - Вы ведь с Глебом всегда держали меня за нищего... Это для меня не новость. Если бы не он и не ты, скорее всего я прожил бы нормальную, здоровую, счастливую жизнь, в счастливом неведении сочинял бы свою музыку-вон ее сейчас сколько нужно! Всей компанией не можем обеспечить, и всем хватает, зачем тут кого-то держать и не пущать?

- Ты о музыке, точно о колбасе...

- Ну, давай, давай, бичуй, ты же в этом находишь удовлетворение! против воли чувствуя себя уже втянутым в этот ненужный, бесполезный спор, огрызнулся Александр Евгеньевич, и полные щеки его напряглись. - Смог же я вопреки вашим пророчествам сделать себе имя!

- Ну смог, Саня, смог, кто в этом сомневается! Ну перестань кипятиться, - запоздало спохватилась Тамара Иннокентьевна и поспешила услать его на кухню, где ненужно гремело забытое радио.

Выключив радио, Александр Евгеньевич бессильно привалился к спинке старого диванчика, втиснутого в немыслимо узкий проем ниши. Он устал, и ему захотелось заплакать, он уже чувствовал подступающие старческие, противные слезы и стал нежно поглаживать вытертую спинку диванчика. Нельзя ему было сюда приходить, даже вещи имеют над людьми страшную власть. Стоило ощутить ладонью шероховатости и потертости этого старого друга дивана, и точно волной смыло все годы, точно их не было. А сколько усилий, сколько борьбы, сколько жестокости... Тамара права, только всего она еще не знает, на его высоте вообще ни с кем нельзя быть добрым. Вот и дважды лауреат, в руках власть, и орденами не обойден, а то, ради чего стояло родиться и жить, так и не пришло. И вершина так же недоступна и манит своей слепящей холодной белизной...

- Вы меня с Глебом обессилили! - неожиданно вырос Александр Евгеньевич в проеме дверей перед Тамарай Иннокентьевной, выпрямившись, развернул плечи, точно действительно стал выше ростом, глаза его, вдумчиво-карие, осторожные, сейчас светились прежним, молодым, непримиримым блеском.

Тамара Иннокентьевна попыталась было возразить, но замолчала, понимая, что его теперь не остановишь.

- Молчи, дай договорить! Знаю, смешно, нелепо рыться в прошлом, искать виноватого, да еще в мои-то годы! Но ведь было, было! Мне было двадцать, и я тебя любил всегда, всю жизнь, с самого начала, еще до того, как ты родилась, задолго до Глеба, до того, как ты с ним познакомилась... Ты тоже это знаешь... Не бойся, я не скажу ничего оскорбительного... Я хочу напомнить, ты знаешь, были моменты, когда... Ну хорошо, не буду, не имеет значения...