– Где ты гранаты-то возьмешь.

– Не боись. Ты только срок мне дай, я все найду. В народе все есть, только, блин, покопаться надо. Я этой сволоте прощать не намерен. Я им, сукам, ничего не прощу. Я им что-нибудь сделаю, гадам. Я десять лет вкалывал, у меня все на книжке, блин сгорело. Я на севере, знаешь, блин, как вкалывал? Потом на заводе. И все сгорело. Так я опять поднялся. Машину купил. Баранку, блин, верчу. И опять, сука, сгорело. Козлы, козлы козлиные. Детей не во что одеть. Ты видел, блин, чтобы детей не на что одеть было? Родителей к себе взяли. Старые, пенсии не платят, они, блин, в девяносто четвертом с голоду качались, твою мать, в долг не просили, думали, переживем. В девяносто девятом обратно качаются. Я уж тут не утерпел. Я их, сука, взял, на хрен к себе, блин, сволочи, взял. Жена отвыкла, ссорятся. А куда ты их денешь, у них денег нет. У них эти козлы на книжках, блин, тоже все пожгли. За царя надо было держаться. Царя трогать не надо было. А после него все - козлы. И большевики козлы, и демократы козлы. Все они козлы фашистские.

– Уж это точно.

– Ты прикинь, они что говорят: честно работай, все будет. Будет все. Будет тебе и х…, и манда тебе тоже будет, только лапы шире расставляй, все получишь. От пуза. Я бы их из гранатомета. Из «мухи».

– Где ж ты гранатомет возьмешь?

– Да есть «муха». Приятель продает. За пятнадцать штук всего. Ты вот мне, блин, хорошую мысль подал, твою мать. Это полный п…ц. Это так и надо. Бабок подкоплю, куплю, сука, «муху». Еще раз они мне книжку обреют, я им не прощу. Я мужик нормальный, терпеливый, если не злить. Но эти ж, блин, сучары гов…тые, на рожон прут. Оборзели. Я вот, блин, сейчас прикидываю, может, уже пора? Грохнуть пару сучат, морально полегчает. Так мне морально полегчает, мать твою! Замочить парочку. Я им никак, сукам, простить не могу. Парочку ху…ть. И все дела. Очень пользительно. Среди бела дня, сволота, из карманов бабки тянут, и все по закону. Нет такого закона. Это ворье, шпана и суки хитрож…е такие законы выдумывают. Чтоб работягам… Твою мать!

– Это ты прав. Давно просятся.

– А я что говорю? Я те что, блин, говорю? Вот только не решил пока, уже пора эту сволоту рвать, или погодить еще чуток? Руки чешутся. И у соседа моего, тоже руки чешутся. И у кореша. И на работе, блин, водилы с полпинка заводят про удушить и прирезать. У них, вишь, тоже, сука, свербит.

– Оно и понятно.

– Приехали. Тебя как вообще звать-то, братишка?

– Ваня. А ты, братан?

– А я Андрей. Правильный ты мужик, по всему видно. Ну, бывай. Евграфов пожал руку и вышел из машины.

– Не обижайтесь. Я выйду из дела. Я больше не смогу. Собираюсь вот жениться, у нас все должно быть хорошо. У нас все должно быть по-людски. А какая тут выйдет жизнь? Да. Никакой жизни. Я не хочу, чтоб она боялась. Тревожные такие загибы, они нам никак нормально жить не дадут. Такие дела.

– Так ты что, ходил-ходил с нами, а теперь - все? Как-то уж очень резко ты с нами, друг любезный. Конечно, ты взрослый человек, ты имеешь право рисковать или не рисковать своей головой. А мы на тебя обижаться не имеем права. И ты, конечно, о нас никому не расскажешь, тут и говорить нечего. Но все-таки странно.

– Я б об вас и не пикнул бы. И странного ничего я тут не наблюдаю. Да. Ничего такого странного тут нету. Но ты, Миша, меня понял неправильно. Ты совсем, смотри-ка не понял, чего я говорю. Да. Совсем ничего ты не понял. Прикинь, вот я не говорю, что вышел из дела. Я выйду. Это как тебе понимать? Это, ясно, что я один раз дело до конца доделаю, как уговорено, а потом уже мы разойдемся. Разок мы их приголубим. Чтоб ошметки летели. А потом - выйду. Евграфов следил за их разговором, покуривал и думал: «Я бы сейчас же вышел. Ужасно страшно. Я бы вышел сейчас же. Тут и одного раза достаточно, для кого-то даже слишком. Но уж больно бессовестно получится. Один раз, один-единственный раз, и то струсили, голову поднять побоялись».

– По твоей диспозиции мы танцуем наше танго следующим образом: ты сам на главной позиции, я на второй, а Ваня нам сигналит о приближении Сметанина. Я правильно понял?

– Все верно.

– Дистанция только минимальная, фактически все зависит от первых выстрелов, как они лягут. Для верности я сначала должен стрелять по Сметанину, а уж потом развлекать вохру…

– Точно.

– Любезный друг! Все здесь понятно, только одно я уяснить не способен: для чего нам топить автоматы сразу после акции?

– А для чего они тебе после твоей акции? Чтобы крутым себя чувствовать? Ты в кого из них стрелять собираешься, друг?

– Думается, в охрану, не обязательно они от нас отцепятся, в милицию… если милиция станет нас преследовать. Гордей усмехается, но так по-доброму, с готовностью пояснить:

– Прикинь, какая наша задача? Уложить Сметанина и самим уйти. Да. Смотри-ка, вот мы его застрелили, а охранники живые. Не говорю уже, что мне нравится, если они живые - меньше грехов на душе. Говорю, что из такого расклада выходит: либо они бегают за нами, либо мы бегаем за ними, либо никто ни за кем не бегает. Если они бегают за нами, если они лезут на рожон, то мы из Серебряного бора уйти не можем, и придется их тоже поубивать. А потом автоматы - в воду. То есть тоже самое, но трупов больше. Мы бегать за ними не будем, пускай убегают. Да. Нам надо от них оторваться, убежать оттуда раньше, чем они доберутся до милиции. Зачем нам тогда за ними бегать, скажи-ка мне? Нам главное, чтобы их машина встала или взорвалась… на своей мы всяко быстрее их поспеем. Если они станут безлошадными, конечно, я вот и говорю по десятому разу, как это важно. Чтобы машину их… того! Значит, подходит только одно: не они за нами и не мы за ними. Теперь насчет милиции. Каких-таких фильмов ты насмотрелся, философ! По милиции стрелять! Они тебя разделают, как бог черепаху. У нас на два ствола - три рожка. Девяносто патронов. Сколько мы на Сметанина израсходуем, неизвестно. Понятное дело, на милицию твою уже мало останется. Я стреляю средне, вроде бы ты тоже не хвастался этим делом, много мы настреляем? а? только зря разозлим людей. Теперь посмотри серьезно. Мы решили сгубить одного гада, ну, случайно может и охране достаться, их работа такая. Да. Зачем нужно у ментов жизнь отбирать? Они нам ни к чему, я так мыслю. За каждую ведь душу перед Богом ответим, и за Сметанина ответим, а за всех прочих невинных - вдвойне. Если тебе про Бога непонятно… Извини, конечно, я думаю, тебе все понятно. Но все-таки, на всякий случай, прикинь: тебя же они пристрелят или под высшую меру подведут, когда ты по ним палить начнешь. А если, на худой конец, сдашься без оружия, тогда один из нас, во-первых, может как-нибудь выкрутиться, мол не я… Да и, понятно, посадят, а не поставят. Так что нам из Серебряного бора лучше всего чистыми уехать, без никаких улик, без стволов. И соблазна меньше…

– Как это выкрутиться? Ты на себя все возьмешь за нас двоих? Или я? Молчишь!

– Ну все-таки. Там можно будет как-то прикинуть. Кому сподручнее выйдет… Журналист молчал-молчал, надувался обидой. Но сначала сказал по делу:

– У нас в Эрэфии мораторий на высшую меру. Притом она не высшая называется, а исключительная. Никого не поставят к стенке, хоть десяток младенцев режь. Гордей тяжело так ему выговорил:

– За младенцев, может, и не стрельнут. А вот за своих - могут. Когда своих бьют, какие моратории? Все моратории похерят. Вот что лучше усеки: ни в каких мемуарах или статьях по газетам ни полслова, ни полнамека. Всех под монастырь подведешь. И, главное, Тринегин тоже строго смотрит: подведешь-подведешь! Весь вечер Евграфов нестерпимо переживал - два солидных мужика между собой переговариваются, рисуют на плане действий последние черточки-кружочки, о нем же совершенно позабыли. Сигналь, Евграфов. Теперь еще новая притча, мемуары ему шьют! Тогда Евграфов вынает сигаретку, щурится, зажигалкой щелкает, в лица им презрительно дымит, больше философу. И выдает им обоим:

– Кто бы говорил. Ты, Гордей, вроде семейный теперь человек, идешь на дело в первый и последний раз. Смотри, в постели не проболтайся. А ты, Миша, я тебя знаю, непременно захочешь какое-нибудь тайное описание составить. Для собрания сочинений. Фрагмент номер девять. Или застрелиться соберешься, когда кот помрет, и потомкам в последней записке - бац! Чтобы не забыли потомки. Я - как огня. А вот вы… Гордей стерпеть таких слов не пожелал: