– Мру-мру-мру-мру, - жаловался Тайгер на никудышные пищевые условия.

– Чего-то хочет?

– Всегда одного и того же, Ваня.

За столом сидели двое: хозяин квартиры, абсолютно непечатный философ Тринегин, и господин Евграфов. Этот последний печатался часто и по многу. Но не любил свои тектсы: неприбыльное они дело. Журналист. Пили кофе, ждали третьего. Дешевый растворимый кофе с запахом жженой резины. Никуда не торопились. Наблюдали за котом. Им было приятно взаимное присутствие. Кот вышагивал по тапочкам хозяина и пускал в ход сильные козыри: терся о штанины, распускал хвост парусом, заглядывал в глаза. Хотел было даже заурчать, но гордость не позволила.

Однокомнатная московская квартира, холостяцкий беспорядок. Повсюду книги: в шкафах, на шкафах, под шкафами, на полках, на книгах, которые на полках, стопками на столах, под столами, на полу, на кухне, на подушке (кровать не застелена), одна, какая-то печальная беглянка, забрела на коврик в ванной. Две на хлебнице. Какие-то рукописи, отрывки, бумажки… Тетради. Философ совмещал свою жизнь с преподаванием истории в Гуманитарном лицее.

У кота лопнуло терпение. Он обиженно заявил Тринегину:

– Мру-мру, и умру, - А чтобы внести полную ясность, добавил:

– Умряу!

Философ открыл холодильник. Что тут сделалось с его квартирантом! Когти скреботнули по линолеуму, глаза полыхают, нос к холодильничным полкам тянется, усы… Что с усами бывает у котов? Усы, надо полагать, встопорщились… или встали торчком? Одним словом, по усам тоже был виден небывалый подъем котьего энтузиазма.

– Завел бы ты себе женщину, Миша. Или даже какую-нибудь жену. Прости, но Тайгер у тебя на ставке супруги пребывает.

– И очень хорошо, любезный друг. Кот ровно в три с половиной раза лучше любой женщины. А если не гадит, как мой, то в четыре. На что мне жена? У меня уже была одна.

– И что, извини за любопытство?

– Подарил кому-то. Кота завел. Хорошо живу. Намного лучше прежнего.

– Ну а… как ты держишься? Без женщины? Если не желаешь, не отвечай.

– Преотлично. Повторяю: чувствую себя превосходно, не имею ни малейшей потребности в потных поединках. В гармонии двух дыханий, отравленных гастритами и дуплами в зубах. Я, если можно так выразиться, сексуальный вегетаринец. Воздерживаюсь от мясной пищи. И позволю себе раскрыть секрет: если долго воздерживаешься, потребность сама собой уходит.

– Что-то не верится. Или твой кот на самом деле - кошка? Экзотично, конечно, но понять можно. Дражайшая половина, не требующая фундаментальных капиталовложений. Пища, допустим, не очень мясная, больше меха, но чем-то же ты должен сексуально питаться?

– Какие гадости ты говоришь, Ваня! Гадости. Я не хочу. Я просто не хочу. Разучился желать, хотя иногда чувствую, что все еще могу. Природа в свои 28, естественно, проявляется… Но как-то неявно. Что могу - чувствую, а что хочу - нет. Я пишу, ты знаешь. Отлично заменяет.

– И ты это твердо решил? Я бы тебя с такими девочками познакомил! Простаивают без дела. Кота б своего вмиг позабыл.

Кот мистическим образом как раз в этот момент повернул голову в сторону журналиста. Угрюмо взглянул на него, пережевывая рыбу. Запомнил пакостника. Глазами пообещал отомстить. Отвернулся.

– Милостивый государь, глупостями я не собираюсь заниматься. Оставь, пожалуйста, в покое мои интимнейшие заботы.

– О’кэй. Гордей что-то не идет.

– Задерживается Степа.

– Сколько у нас без него?

– Набрали тысячу шестьсот тридцать долларов. Со мной расплатился репетируемый. Еще тридцать. Второй расплатится завтра. Еще двадцать пять.

– Я сегодня на мели. Еще десять. Больше не могу. Дня через три-четыре одно дельце собираюсь провернуть. Вот с этого навар будет.

Помолчали. Философ налил еще по чашке, дал ледяной воды вприхлебку, открыл коробку киевской помадки. Кофе черный, без сахара, как у воспитанных людей. Но ведь глупо его несладким пить, да?

– Миша, можно один маленький нескромный вопрос? Один нескромный вопрос небольших размеров?

– Твой четырнадцатый нескромный вопрос за сегодняшний день - позволяю.

– Да. Так вот, неужели правда собираешься из-за одной философии пойти на душегубство? У меня - ясно, у меня мать. И я бардак этот кромешный ненавижу. У Гордея - отец… У нас понятные, сиротские у нас причины…

– А что у Степы с отцом? Я как с вами в октябре 93-го познакомился, так лишнего не спрашиваю, сударь мой. Но это не означает, что вопрос о его… мотивах меня не интересует.

– Я полагаю, тебе не стоит про это знать. Неприятная история. А шибануло его здорово.

– Хорошо. Я не могу настаивать. Я тебе, конечно же, верю. Теперь по поводу философии, душегубства et cetera. Напрасно сомневаешься. Классика учит: старушек - топорами. Мне, как ты, любезный друг, знаешь, проценты у процентщицы отбирать незачем. У меня другое. Я ощущаю себя деталью огромного и невероятно сложного часового механизма…

– Винтиком?

– Чушь. Не перебивай. Представь себе, что механизм приводится в движение маятником. А за маятник борются две огромные силы. Две глобальные силы. Когда одна из них… перегибает палку, слишком долго задерживает маятник на своей стороне, механизм портится. И показывает нонсенс. Когда-нибудь все изнашивается. У всего есть свой последний срок. Придет конец и нашим часикам. Но до поры они должны работать естественным порядком. По программе, которая в них изначально заложена.

– Большим часовщиком, значит.

– Можно назвать и так. Я предупреждал: механизм чрезвычайно сложен. Детальки смонтированы таким образом, что находятся в динамическом равновесии. Хочешь - падай сюда. А хочешь - туда. Швейцарский секрет: система учитывает сумму всех падений, поворотов, ходов и действует на маятник. Маятник - на нее, а она - на маятник. В пользу одной силы или же совершенно обратной. На мой взгляд, маятник сейчас не то что задержался, он шизофреническим образом завис. Я делаю свой поворот в пользу правильного хода вещей. Вот и все.

– Не совсем ты мои сомнения рассеял… Не до конца. Мотив ясен, да… Но слишком рассудочный у тебя мотив. Мне так кажется. Или я чего-то не понимаю? У тебя, Миша, часовой механизм каких размеров?

– Твой вопрос показывает определенное понимание проблемы. Размеры? Они самые. Родные. Один маятник от Мурманска до…

Зазвонил телефон. Кот нервно вздрогнул, но от рыбы не оторвался.

– Да. Я. Здравствуй. Евграфов тоже здесь. На завтра? На какой час? Сейчас я у него спрошу.

– Миша, он уже не приедет сегодня. Завтра, шесть вечера. Подходит?

– Порядочные деньги будут в пятницу. Возможно. Тогда и общий план обсудим. В субботу. В шесть. Насчет из чего будем. Вот это надо обсудить.

– Он предлагает в субботу, в шесть. Я? Я готов. Договорились.

…В прихожей, у двери. Евграфов сунул ногу в ботинок, поморщился, выругался.

– Больше ты мне сказок не рассказывай. Будто бы он у тебя не гадит!

Горничная Катерина Савельева принесла им отведать маслят домашнего посола. Майонезную баночку. Улыбается. Кажется, кого-то из них двоих она не думала увидеть в дежурке. Это - по глазам, по едва заметному движению плеч.

– Попробуйте ребята. Я готовила сама. Потом скажете, черного перца не слишком ли много? Я беспокоюсь. Какой толк в переперченых грибах? Никакого толку в переперченых грибах нет. А если не понравится - выбрасывайте. На этот случай придется мне извиняться. Вы у меня будете главными пробовальщиками. Не подводите.

«Что она мелет? Какие пробовальщики? Ей двадцать один год, что она мелет, дите малое? Как дурная! Что мелет, черт!» - пробурчал, конечно, какое- то неразборчивое спасибо, как положено. А Михалыч давай нахваливать, как дед Мороз бородатый из детской кинокартины:

– Ай, славно! Ай, хорошо! Ай, молодец, Катерина! «Ай, подавился б ты грибом, Михалыч! Ай не в то б горло тебе пошло! Ай, был бы ты молодец тогда!» - вслух же:

– Мне тоже очень понравилось. И вовсе не переперчила, - а ведь заметила, услышала его слова, хотя и вдвое громче шумит Михалыч: