– Я не найду этого – я предпочту этого не увидеть. Это будет частица вашего очаровательного мира. Я должна буду делить это со всеми вами – и я не хочу этого. Ты знаешь, я никогда не открываю второй раз хорошую книгу, которую я прочла и полюбила. Мне больно сознавать, что её читали другие глаза, потому что я не знаю, чьи это были глаза. Такие вещи нельзя делить. Во всяком случае, с такими людьми.

– Доминика, но это ненормально, это ужасно так относиться ко всему.

– А я могу только так. Или совсем никак.

– Доминика, дорогая, – сказал он с искренней озабоченностью, – мне жаль, что не я твой отец. Какую трагедию ты пережила в детстве?

– Трагедию? Никакой, у меня была совершенно безоблачное детство. Свободное, мирное. Никто мне не надоедал. Правда, мне самой часто все надоедало. Но я привыкла к этому ощущению.

– Мне кажется, что ты просто несчастный продукт нашего времени. Мы слишком циничны, слишком упаднически настроены. Если бы мы покорно вернулись назад к простым добродетелям…

– Алва, перестань, это годится только для твоих редакционных… Она замолчала, увидев, что он уязвлен. – Прости, Алва, я неправа, ты действительно веришь во все это. Поэтому я тебя и люблю. И люблю говорить с тобой о таких вещах. А ты знаешь, Алва, что первобытные люди делали статуи богов по образу человека? Интересно было бы увидеть твою статую… Ты – обнаженный, с этим животом и всем прочим…

– Боже, Доминика, какое это имеет отношение…?

– Никакого, прости меня… Просто я люблю статуи обнаженных мужчин. Да не смотри на меня так. Я же сказала – статуи. Я не имею в виду никого конкретно. У меня была одна статуя. Гелиоса. Я достала её в одном музее в Европе. Это было страшно сложно. Она не продавалась, но я сумела уговорить их. Мне кажется, я была влюблена в неё, и я привезла её сюда.

– Где же она? Мне бы хотелось увидеть что-нибудь, что тебе нравится.

– Её нет. Я её разбила. Чтобы больше её никто не видел…

– Доминика!

Она качнула головой, отгоняя воспоминание.

– Прости, дорогой, я не хотела тебя шокировать.

Она легко соскочила со стола.

– Иди домой, Алва. Уже поздно. Завтра увидимся.

Гай Франкон делал все возможное, чтобы сблизить Питера Китинга с Доминикой. Китинг никогда не признался бы, что он настойчиво пытался увидеться с Доминикой, но безрезультатно. Он давно получил от Франкона её номер телефона, и часто звонил ей. Она всегда разговаривала с ним весело и говорила, что конечно ей придется увидеться с ним, но в ближайшие недели она будет очень занята, так что пусть он позвонит в начале следующего месяца.

Наконец Франкон сказал Китингу, что он собирается пригласить его и Доминику позавтракать вместе с ним в ресторане. «Но она, наверно, откажется». Но Доминика снова удивила его: она приняла его приглашение сразу и очень охотно.

Встретившись с ним у входа в ресторан, она улыбалась так, как будто это было воссоединение, которое она приветствует. Она разговаривала с Питером легко и свободно, как со старым другом, и Питер недоумевал, почему он когда-то её боялся.

Через полчаса Франкон, сославшись на занятость, постарался оставить их одних.

– Не волнуйся, папа, – сказала Доминика, – я сегодня свободна весь день, и тебе нечего бояться, что я от него убегу…

Она пристально глядела на него, и её глаза были слишком приветливы. Франкон поспешил уйти. Доминика повернулась к Китингу. Её мягкая улыбка могла означать только презрение.

– Не смущайтесь, – сказала она, – ведь мы оба знаем, чего хочет отец. И меня это тоже не смущает. Просто чудесно, что вам удалось заставить его сделать, как вы хотели. Но вряд ли вам полезно всегда пользоваться его помощью. И давайте завтракать.

Питеру хотелось немедленно встать и уйти, но он понимал, что не может себе это позволить.

– Не обижайтесь, Питер. Кстати, можете называть меня Доминикой. Рано или поздно, мы все равно придем к этому. Очевидно, мне придется часто с вами встречаться – ведь я встречаюсь со многими людьми, и если отцу нравится, что я с вами встречаюсь – почему бы нет?

Простота и свобода, с которой держалась Доминика, ясно говорила, что это знакомство вряд ли будет развиваться в желаемом для него направлении. С каждой минутой он понимал, что она нравится ему все меньше и меньше. Но он следил за движением её губ, на то, как она скрещивала ноги, на её мягкие и скупые жесты, и не мог сдержать своего восхищения, подобного тому, которое он испытал, увидев её впервые.

Расставаясь, Доминика спросила:

– Вы не пригласите меня сегодня в театр, Питер? Не важно, на какую пьесу. Позвоните мне после обеда. И скажите об этом отцу. Он будет доволен. Хотя поймет, что обольщаться не следует. И я тоже не обольщаюсь. Ведь у вас нет ни малейшего желания идти в театр или встретиться со мной.

– Никакого.

– Вы начинаете мне нравиться, Питер. Позвоните мне в половине девятого.

Когда Китинг вернулся в контору, Франкон сразу же позвал его в свой кабинет.

– Ну как?

– В чем дело, Гай? – невинным голосом спросил Питер. – Почему вы так беспокоитесь?

– Дело в том… Я просто… Я думаю, что ты сможешь хорошо на неё повлиять. Так что произошло?

– Собственно, ничего. Мы хорошо позавтракали, а вечером мы идем в театр.

– Не может быть! Как тебе удалось её уговорить?

– Я же говорил вам, что Доминику не следует бояться.

– О, уже «Доминика»? Поздравляю, Питер… Я не боюсь. Я просто не могу её понять. Никто не может подобрать к ней ключи. У неё никогда не было ни одной подруги, даже в детстве. Вокруг нее всегда толпа, но у неё нет ни одного друга, я не знаю, что и думать. Она живет одна. И всегда окружена толпой мужчин и…

– Вам нечего опасаться, Гай.

– Я не опасаюсь… Как раз наоборот. Ей уже 24 года, а она все еще невинна. Я знаю это наверняка. Поглядев на женщину всегда можно это определить. Я не моралист, Питер, и я считаю это ненормальным. Это просто неестественно в её возрасте с её внешностью, при той совершенно неограниченной свободе, которая ей предоставлена. Я молю Бога, чтобы она вышла замуж. Честно… Ты, конечно, не передавай ей этого и пойми меня правильно. Я ни на что не намекаю.