- Оборонять Москву!

Лев Михайлович, не понимая, взглянул на командарма.

- Да! Будем отстаивать Москву, - не поднимая головы, тихо подтвердил командарм.

- Отстаивать Москву! - неожиданно выкрикнул Доватор и порывисто встал. - А отдавать Москву никто и не собирается.

- Совершенно верно! Наша задача заключается в том, чтобы разбить гитлеровцев под Москвой. Поэтому конские подковы не могут влиять на выполнение стратегической задачи. Армия отходит на новые рубежи. Вам приказано совершить быстрейший марш. В самом ближайшем времени вы получите боевую задачу... Только уже у нового командующего армией.

Командарм медленно опустил голову. Аудиенция была закончена.

Доватор, громко стуча шпорами, поднялся по ступенькам блиндажа наверх.

В ясном и морозном безветрии грохот стрельбы был отчетлив и близок. Красноватый свет предвечернего солнца ложился на забрызганную грязью машину, на кочкастую дорогу, скользил по вереницам повозок, нагруженных разной кладью. Солдаты, дергая вожжами, понукали замученных лошадей, другие устало шли сзади.

Доватор с грустью провожал глазами это невеселое шествие. Вдруг солдаты на повозках побросали вожжи и, соскочив на землю, пустились бежать по жнивью к молодому соснячку. Доватор, не понимая, в чем дело, приказал шоферу остановить машину. Выйдя из кабины, он услышал гул моторов. Впереди, над чернеющим лесом, летели самолеты со свастикой. Доватор стал было считать, насчитал шестьдесят и бросил...

Земля стонала и вздрагивала от бомбовых разрывов. Сжав голову руками, Лев Михайлович сел на край придорожного кювета и огляделся. Самолеты бомбили район сосредоточения конницы. Присевший на корточки шофер выглядывал из кювета, как хорек из норы. Иногда он поворачивал голову и наблюдал за генералом. Тот полой бурки тер носки сапог.

Самолеты продолжали выть и пикировать. Ближайшая от машины лошадь с повозкой свернула с дороги и, пришлепывая губами, тянулась к увядшей травке. От голодного нетерпения она громко звенела удилами и мотала головой.

Доватор встал, отвязал от дуги повод и разнуздал лошадь. Та, словно в благодарность, коснулась его руки горячими губами и, тряхнув головой, жадно припала к траве. От прикосновения конских губ Доватор почувствовал внутреннее облегчение. Он наклонился, собрал растянувшиеся на земле вожжи и положил их на бричку. В передке ее лежала свернутая подушечкой плащ-палатка, а вся повозка была загружена подковами. Они связаны были пачками. Лев Михайлович потрогал одну из них, хотел поднять, но она была очень тяжелой. Самолеты уже скрылись, и от лесочка группками подходили бойцы. Хозяин повозки, что была с подковами, шел не торопясь, но, увидев генерала, припустился бегом. Остановившись перед генералом, он четко отрапортовал:

- Ездовой конардива Семен Зорькин!

- А где ваш конардив? - спросил Доватор.

Солдатик смущенно пожал плечами. Был он молод, краснощек, в измятой короткой шинели и в натянутой на уши пилотке.

- Не могу знать, товарищ генерал.

- Куда же ты двигаешься?

- Да туда, куда и все. Отходим. - Зорькин кивком головы показал на восток. - Наши вперед уехали, а у меня конь пристает, кладь тяжелая.

- Добре! Я тебя облегчу. Заберу подковы, - немного подумав, проговорил Доватор.

Подков было немного, но на эскадрон хватило бы.

- Как прикажете. Я с моим удовольствием. Прямо хоть на дороге выбрасывай. Конь совсем не тянет.

Когда подковы были перегружены на автомашину, солдатик немного призадумался, поглядел на Доватора и спросил:

- А ежели, товарищ генерал, меня старшина встретит, какой мне ответ держать? Я вчера на станции Нелидово получал и расписался. Вы, может, мне бумажку дадите?

- В Нелидове, говоришь? - спросил вместо ответа Доватор.

- Так точно. Там их горы...

- Добре. Я тебе напишу форменную расписку.

Лев Михайлович, достав из полевой сумки блокнот, написал расписку, передал ее обрадованному солдатику, а сам сел в машину и покатил на станцию Нелидово.

В эскадроне разведчиков казаки рыли щели. Буслов вместе с Петей Кочетковым закрыли яму сучьями, завалили дерном и даже ухитрились сделать небольшую печь. Прорыли глубокую нишу, сверху пробили в мерзлой земле дырку для дымохода, и печь получилась на славу. Петя торжествовал. Ему приходилось делать печки, чтобы жечь в них бумажки, но тут было все по-настоящему: можно погреться, сварить суп, испечь картошку. В эскадроне он уже совсем освоился, во время строительства перебегал от одной группы к другой, делал замечания, давал советы, а если уж очень надоедал, его вежливо отсылали:

- Ты бы, Кочеток, сходил посмотрел...

- Чевой-то?

- Да гнедой у меня с утра вверх спиной стоит...

- Да ну? Может, он кувыркнулся? Так с утра и стоит?

- Так и стоит...

- К доктору бы надо, - шмурыгнув по носу варежкой, резонно заявлял Петя.

- Да это только ты в санчасти околачиваешься...

Петя щурил глаза и немного конфузился. На последнем марше его так растрясло, что пришлось не раз спешиваться. Добрую половину пути Петя ехал в санитарной повозке под присмотром фельдшера.

- Да я и не хотел... - оправдываясь, говорил он.

Филипп Афанасьевич полюбил Петю и часто забавлял его удивительными сказками, но сегодня он был хмур и неприветлив. Все время что-то копался в переметных сумах, сортировал нехитрые солдатские пожитки и аккуратно укладывал их в вещевой мешок.

Он написал письма колхозникам и жене своей Полине Марковне. Ей писал долго, терпеливо, кривыми буквами, насыщая каждое слово задушевной искренностью. Таких длинных писем он не писал давно.

"Дорогая, любезная моя супружница. Прожив я с тобой тридцать рокив, а того ще на вику не бачив. Дела мои идуть не швыдко. Зараз у меня вышла с генералом пренья по военной стратегии, и мы трошки повздорили. Не подумай, що я пустился в разные слова непотребные и действа, як в 1921 роке с писарем Нечипуром, который вчинил нам с тобою срам на усю станицу, колысь я был председателем стансовета, та ще малограмотным. Зараз я можу всякое интеллигентство понимать, а в военном деле трошки маракую.

Я описывал тоби, як мы германца в тылу били, як мне орден дали. А зараз мне не дают не только шабли вынуть, но и автоматом пальнуть ни разу не приходится. Почему? Потому, що это дило военное и знать тоби не треба. А у меня сердце дуже болить, бо решил я бить немца партизанской сноровкой. Зараз писем не жди и не мокроглазничай дуже. Хоть я и ухожу, но с генералом у меня великая дружба, потому що на войни всегда дружба крепкая, як хорошая подкова. А генерал у нас наихрабрейший и обходительный, очень сходный на товарища Котовского. Но у меня характер, як у борова на спине щетина. Трошки бываю похож на дурня. Ты оце добре знаешь. Мабуть, колысь меня зародили, то бог и чертяка трошки повздорили, оттого и получился такий неказистый... Порося, що гудували, режь к великому Октябрьскому празднику и кушай на здоровьечко. Резать позови того хромого черта Нечипуру, печенку ему поджарь, а горилки щоб и духу не було, а то вин потом целый месяц будет чертей с красными языками ловить и все дела закинет и до тебе буде чепляться... От него через это я всякое лиходейство терпел. Зараз оглядайся, я ще силу имею и всякое могу зробить. Но ты знаешь, що я себя блюсти умею ось як. Жалкую, що у нас хлопца немае. Зачинили мы в тылу одного, без матки и без батьки. Хлопчик Петька дуже приятный и башковитый. Пока я тоби писульку накропал, он стремена кирпичом до блеска натер. Молодчага! Была бы ты поближе, взяли б мы его заместо сына. Ну, бувай здоровенька, не поминай лихом. Еще свидимся, коли германца разобьем, а коли нет, домой меня не ожидай. Ни який ворог от меня покорства не дождется".

Филипп Афанасьевич сложил письмо треугольником и написал адрес. Сзади незаметно подошел Петя Кочетков.

- А вы, дядя Филипп, сегодня рассказывать будете?

- Що такое?

- Про хана турецкого...

- Э, сынок, мне больше рассказывать не придется... - хрипловатый басок Филиппа Афанасьевича был заглушен ржаньем коня и тревожно-крикливой командой "Воздух!"