— Валентин, а Валентин? — негромко окликнул его Фричинский.

— Я весь внимание, — не поднимая головы от журнала, отозвался Зацепа.

— Да оторвись же на минуту! Давай поговорим, что ли, а то от дум голова раскалывается!

— Какие же думы теснятся в твоей породистой головушке?

— Ты все кривляешься, а тут не до смеха. Разбередил душу воспоминаниями о Киеве, и так захотелось туда! Скорей бы в отпуск!

Зацепа взглянул на друга, и губы его тронула язвительная ухмылка:

— Хлюпик интеллигентный.

— По-гре-мушка, — не остался в долгу Фричинский и отвернулся.

— Не обижайся, Эд, я пошутил, — примирительно сказал Зацепа.

— На баламутов не обижаются.

— Ну вот мы и в расчете. По правде сказать, мне и самому иной раз так тошно становится — хоть волком вой. Кажется, тайга и сопки давят на сердце. Когда на службе — еще куда ни шло, а выдалось свободное времечко — не знаешь, чем и заняться. А что, если в отпуск мы вместе махнем?

— Ты мне и здесь порядком надоел.

— Не бойся, обузой не стану! Просто мне хочется побывать на Украине, увидеть хваленый твой Крещатик. А на обратном пути — ко мне в Новосибирск. Лады?

— Там видно будет, — неопределенно ответил Фричинский и, уже смягчившись, спросил: — А кто у тебя в Новосибирске, родители?

— Ты же знаешь, отец на фронте погиб. А в Новосибирске у меня мать и сестренка. У нас домик на окраине города, рядом речка, лес, — словом, как на курорте.

— Вас только двое у матери? — поинтересовался Фричинский.

— Было б четверо, если б не война. Братья мои под бомбежкой погибли.

— А вы разве не коренные сибиряки?

— Теперь-то укоренились, а раньше были ленинградцами. Отец на фронт ушел. Добровольцем. Через два месяца — похоронка. Сгребла мать нас, четверых короедов, и причитает: «Что я с вами одна теперь делать буду? Нет больше у вас папки, сиротинушки вы мои!» А мы ей в один голос подвываем. Жутко вспомнить. Потом мы эвакуировались. Эх, Эдька, что было! На одной станции налетели самолеты, и началось — вой, взрывы, крики… Мы забились под вагон. А Ванюша вырвался и бежать! Толька, самый старший из нас, за ним бросился, хотел догнать. Тут и скосило их обоих осколками. Если б ты видел, Эдька, что там творилось! Самолеты улетели, а вокруг вой, будто сама земля стонет. Стали по вагонам загонять: скорей, скорей, а то немец еще налетит! Убитых и раненых в вагоны погрузили, и поезд тронулся.

Как сейчас, помню: коптилка из снаряда, и тени на стенах пляшут. Всю ночь мы с матерью сидели над Толиком и Ванюшей. На другой день, уже к вечеру, поезд остановился у какого-то разъезда, и мы хоронили погибших. Один старичок вынес из вагона Толика, мама — Ванюшу. Земля была твердая, и мы долго долбили землю. Положили рядком моих братушков, накрыли одеяльцем…

Валентин замолчал.

— Ты знаешь, о чем я думаю? — спросил Фричинский.

— О чем?

— Столько лет мы знакомы, а, оказывается, друг о друге не все знаем. Ну, рассказывай дальше. Вы что же, в Новосибирск эвакуировались?

— Нет, туда мы потом перебрались. Нас везли в Среднюю Азию. На какой-то станции мать ушла вещи на хлеб менять. Ждем-пождем, а ее нет и нет. Мы с сестренкой в слезы: а ну как поезд двинется! Какие-то военные подошли, успокаивать стали. А тут и мать прибежала, запыхалась вся, расстроенная: ни крошки не достала. Военные поделились с нами хлебом и консервами. Дальше ехали вместе. Они должны были где-то в Средней Азии самолеты для фронта получать. Один высокий такой, дядя Паша, уже в дороге узнал тяжелую весть: погибла его мать. Ох и плакал он тогда! Ну как ребенок! А моя мать все уговаривала его: «Паша, у всех сейчас горе…» А он свое: «Я должен быть сейчас на фронте, должен мстить, а меня в тыл?»

Остановились мы в Джамбуле. Весь в садах. А какие яблоки там! Поднесешь его к глазам против солнца — оно насквозь светится, каждое семечко видно. По садам лазать я мастак был. Как-то перелез через дувал, нарвал яблок, вдруг меня кто-то за шиворот — цап! Рванулся я — не тут-то было! Крепко держит меня аксакал. Лицо у него темное, бородка из трех волосин, глаза узкие, как щелочки, и не поймешь, что в них. Ну, думаю, сейчас задаст! А он не спеша вывел меня из сада через калитку и тихо так говорит: «Захочешь яблок — приходи, баранчук, всегда угощу. Только не воруй». Стал приходить я к нему, помогал сад поливать, яблони окучивать. На яблоках, считай, и жили. Потом в Новосибирске объявилась тетка, к ней переехали, да там и засели… В общем, хватили горюшка. Нам, ребятишкам, еще куда ни шло, а каково матери доставалось! Ходила по домам — где постирает, где понянчит. Все лишний кусок перепадет. Тетя немощная была, так что на руках у матери нас трое было. И дал я клятву: как выйду в самостоятельную жизнь — до гробовой доски помогать ей буду. Да разве отплатишь ей за все муки, за бессонные ночи, за недоедание, за ее натруженные руки!..

«Плох тот солдат, который не побывал на гауптвахте», — бодрился Зацепа, отправляясь в комендатуру.

На душе скребли кошки: ребята летают, а он будет сидеть под арестом. Подумать только — десять суток! Он пытался себя успокоить: Чкалов, мол, тоже летал иногда с нарушениями, даже под мостом, и тоже «страдал». При выходе из штаба Зацепа подмигнул товарищам — знай, дескать, наших, — но ответом ему было гробовое молчание, и он понял, что его поведение осуждают. Он готов был броситься к командиру полка с запоздалым раскаянием и поклясться всем чем угодно, что больше подобных проступков с его стороны не повторится, по сейчас это уже не имело никакого смысла. Записка об аресте, врученная начальником штаба, лежит в кармане…

Гауптвахта находилась в городе при гарнизонной военной комендатуре. Зацепа решил прежде немного побродить, подышать свежим воздухом. Он бесцельно слонялся по дощатым тротуарам.

Город ему определенно не нравился. Начитавшись книг о необыкновенной природе этого края, он ожидал чуть ли не на улице встретить тигров, охотников-бородачей, увешанных трофеями. А все вокруг было далеко не так экзотично, как рисовалось в его воображении. Улицы как улицы — где грунтовые, где мощенные камнем, где покрытые асфальтом. И люди самые обыкновенные. Вот разве воздух какой-то особенный, прямо-таки витаминизированный! И еще мохнатые сопки, с трех сторон подступившие к городу, да чистейшей слезы прозрачно-голубое небо, какое бывает только над лесом, усиливали ощущение своеобразия, непохожести на другие города, в которых ему доводилось бывать.

Зацепа вдруг сообразил, что забрел на Ключевую улицу. Он остановился, досадуя на себя. А ведь клятву давал: ноги его больше не будет здесь.

Он развернулся и зашагал прочь… в комендатуру.

Не думал. Валентин, что такими мучительными покажутся ему эти десять суток… Время тянулось в сером, скучном однообразии. Для непоседливого, взрывчатого Зацепы это и было самым тяжким наказанием. Он не находил себе места. От недавней бравады не осталось и следа: она слетела с него, как шелуха. Сколько дум передумано за время вынужденного безделья! Как-то поживают сейчас там, в полку, ребята? Скорей бы к ним!..

Будто на крыльях летел Зацепа в свой полк, когда ему наконец объявили: «Вы свободны». Не терпелось скорее увидеть друзей и сослуживцев, не терпелось окунуться в самую гущу дел и летать, летать…

Но когда он вошел в класс, где их третья эскадрилья готовилась к полетам, на него никто даже не обратил внимания. Все были заняты своим делом. Лишь капитан Волков, словно в насмешку, спросил:

— Как отдыхалось?

— Как на курорте. — К Зацепе снова вернулась напускная беспечность.

— Тогда приготовься к баньке, пропарим с веничком…

Зацепа растерянно огляделся, но даже Фричинский не удостоил его сочувственным взглядом, лишь хмуро обронил:

— В семнадцать ноль-ноль комсомольское собрание. Не опоздай.

Разве мог предположить Валентин, какую «горячую» встречу устроят ему?

«Дело, оказывается, принимает криминальный оборот», — с иронией думал он. Ведь ждал, спешил, рвался в родной полк, а его в штыки! Где справедливость? Ну отбыл же человек наказание! Осознал свою вину, всю до капельки, не повторит больше такого, так не бередите, пожалуйста, душу! А они снова… Валяйте, валяйте…