— Успокойтесь, Раиса Митрофановна, — с улыбкой проговорил Будко. — Никто в вашей квартире не собирается устраивать бар… безобразий. У Зацепы есть жена, он на днях привезет ее.

Квашнина остолбенела.

— Он женат? Вы не шутите? Ах, шельмец он этакий! Надул! Прикинулся холостячком. Ну, ничего, ничего, я им устрою медовый месяц! — И, не простившись, гордой, победной поступью она вышла из кабинета.

Остерегаясь мести мужа, Любаша жила одиноко, добровольно заточив себя в стенах отцовского дома. На уговоры Валентина переехать в гарнизон она отвечала неизменной шуткой: «Успеется, какие наши годы!» И Зацепа начинал всерьез беспокоиться, не выкинет ли Любаша какую-нибудь штуку.

В доме Григория Никитовича Зацепа стал своим человеком. Мария Петровна, едва он появлялся, начинала суетиться, готовить на стол, а Григорий Никитович откладывал домашние дела и заводил с ним длинные разговоры о самолетах, о хозяйстве, о политике. Преображалась и сама Любаша. Ее лицо так и светилось нескрываемой радостью. Потом, как обычно, у родителей находились какие-то неотложные дела, и Зацепа приступал к уговорам.

Марии Петровне он пришелся по душе, и, оставаясь с дочерью наедине, она как бы невзначай роняла осторожную фразу:

— Славный паренек этот летчик.

Любаша вспыхивала, но предпочитала отмалчиваться, а однажды в пылу откровения призналась:

— Он мне тоже нравится, только боюсь повторить ошибку.

— Воля твоя, доченька, только вижу я: чист он помыслами. Смотри не пройди мимо своего счастья…

Ранним сентябрьским утром Зацепа приехал в город первым автобусом. Они давно собирались с Любашей сходить вместе в осеннюю тайгу.

Одета она была по-походному: в спортивном костюме, в сапогах. Зато Валентин вырядился: брюки наглажены, ботинки начищены.

— Так и пойдешь в тайгу? — спросила Любаша.

— Так и пойду. А что?

— В тайге каждый сучок просит клочок. Иди переоденься в папину одежду.

Любаша давно обещала показать Валентину тайгу, но собрались только сейчас, когда созрел виноград. Зацепа едва поспевал за Любашей, с удивительной ловкостью скользившей меж кустов. Чувствовалось, что тайгу она знает, хаживала по ней. Вскоре он взмок и остановился перевести дух.

— Устал? — обернулась Любаша.

— За тобой не угонишься, — признался Валентин. — Обещала тайгу показать, а несешься, как метеор.

— Потерпи маленько, миленький, — засмеялась она. — До Партизанского ключа доберемся, там отдохнем.

— Сколько осталось?

— В тайге версты не меряны. К полудню на месте будем.

— Никогда бы не подумал, что лес такой густой. С воздуха все кажется проще и доступней.

Любаша взяла Валентина за руку и увлекла к невысокому гладкоствольному дереву с большими перистыми листьями, среди которых зеленели орехи величиной с домашнюю сливу.

— Они съедобны?

— Конечно. Только пока не созрели. — Любаша отломила от колодины высохший сук и запустила в гущу веток. На траву упало несколько орехов. — Нож есть?

Валентин раскрыл перочинный ножик и передал ей, заинтересованно глядя, что она будет делать. Любаша аккуратно урезала с мясистого плода ореха тоненькую дольку кожуры и стала натирать ею свои зубы. Они прямо-таки засверкали белизной.

— Лесная парфюмерия, — сказала она и спросила: — Пойдем дальше?

К полудню наконец подошли к Партизанскому ключу. Валентин с интересом смотрел, как маленький говорливый ручеек торопливо скатывался между осклизлых, замшелых камней.

— А за что его Партизанским назвали?

— Здесь когда-то партизаны жили, от японцев скрывались.

Валентин с жадностью припал губами к ручью и долго пил ледяную зуболомную воду. Потом присел рядом с Любашей.

— Перекусим? — спросила она.

— С удовольствием.

Любаша достала из корзинки хлеб, отварную медвежатину, огурцы. Поели, запили ключевой водой.

— Вот она, моя тайга! — Любаша раскинула руки, как бы даря ее Валентину.

Он лег на спину, заложив руки за голову, и стал смотреть вверх, на багряную листву, сквозь которую пробивалась золотистая пряжа лучей солнца и проглядывало далекое синеглазое небо.

Лес неумолчно вздыхал и бормотал что-то свое, понятное лишь ему одному. Прострекотала обеспокоенная сойка, в глубине чащи громко застучал дятел, тоненькой флейтой засвистел рябчик.

К ключу на мокрый камень прилетел махаон. Конвульсивно вздрагивали его огромные нарядные крылья, переливаясь темно-фиолетовыми и зеленоватыми оттенками.

— Смотри, смотри, — прошептала Любаша и привстала, вглядываясь во что-то невидимое.

Из травы высунулась серовато-желтая змейка, повернула в их сторону поднятую головку, с минуту маленькими немигающими глазками изучала странные существа и, от греха подальше, с достоинством удалилась.

Пискнул поползень и перелетел на соседний ствол лиственницы. Через секунду-другую он как ни в чем не бывало шуршал корой, выклевывая букашек. В ветвях березы беззаботно тенькали маленькие желтобрюхие синички. Позванивали комары, но их было мало в разгар дня.

Сладкая дремота обволакивала Валентина и укачивала, как в люльке. Все это уйдет в небытие: и махаон, и лесные синички, и, женщина, сидящая рядом с ним, и он сам, а ручеек так же будет журчать в камнях, так же будут слетаться сюда бабочки, пчелы, прибегать лесные зверюшки, будут приходить люди, как пришли они сегодня, как приходили когда-то партизаны… И теплый влажный воздух будет так же напоен густым настоем лесных трав, хвои, перепрелых листьев. Все повторится в природе, ибо жизнь вершит свой извечный круговорот. Эта старая трухлявая береза, жалующаяся на больные суставы, будет лежать на земле, поваленная временем, и постепенно превращаться в прах, но, даже мертвая, она будет служить живым — питая собою молодые зеленые побеги.

Зацепа любил смотреть на землю с высоты. Оттуда она казалась более заманчивой с ее всхолмленными грядами и распадками, с извилистыми речками и пестрыми перелесками, с черными таинственными островками кедрачей и ельников и напоминала шкуру гигантского медведя, местами густую и дремучую, местами сильно облезлую.

Когда поезд мчал Зацепу через всю страну на восток и за окном медленно проплывали то яркие нарядные рощи вперемежку с полями, то суровые горные хребты, то выжженные под немилосердным солнцем степи, он старался себе представить, что ожидает его на новом месте. Как обернется его судьба здесь, на самом краю России? Какие превратности ожидают его на жизненных поворотах? И вот совсем неожиданный поворот — Любаша. Накрепко вошла она в его сердце, что ни говори! Ему пытались втолковать: зря, мол, связался с нею, не пара она тебе. А что они понимают? Со стороны виднее? Не всегда. Им не понять его любовь.

А Любаша лежала на траве, смежив пушистые черные ресницы, — сон сморил ее. На щеку ей упал желтый березовый лист, она по-детски причмокнула пухлыми губами, по лицу пробежала улыбка. И в эту минуту Валентин особенно остро почувствовал, как дорог ему этот человек. Да, любовь его трудная, но он все равно будет бороться за нее. Он поверил в Любашу и теперь от своей любви не отступится.

Уж чего-чего, а такого Зацепа не ожидал. Подумать только — его, Валентина Зацепу, быстрого, энергичного, которому палец в рот не клади, и вдруг отдать в подчинение… тюленю Фричинскому!..

Приказ по полку зачитали перед строем.

«Старший лейтенант Фричинский назначается старшим летчиком».

«А меня обошли», — ревниво подумал Зацепа, но его ожидал еще более жестокий удар.

— Будете ведущим у старшего лейтенанта Зацепы, — добавил полковник Бирюлин.

Фричинский так и расплылся от удовольствия.

После построения Зацепа подошел к Фричинскому.

— Вот ты и выбился в полководцы, — невесело улыбнулся он.

— Эх и полетаем же мы с тобой! — не замечая грусти в голосе друга, воскликнул Фричинский и на радостях так хлопнул его по плечу, что тот едва устоял на ногах.