Осторожно переступая через шланги и наклоняясь под многочисленными проводами и стропами, свисающими со станины, он подошел к маленькой девушке в черном форменном халатике, с наушниками на голове. Большой лист дюралюминия, закрепленный на попа, не привлек его внимания. Он заметил в тонких хрупких руках девушки металлическую болванку и заинтересовался, для какой цели она у нее.

Девушка мельком глянула на летчика и занялась своим делом. Подставив болванку к заклепке, она кивнула напарнице, женщине постарше и тоже в наушниках, стоявшей по другую сторону листа, и в ту же секунду резкий дробный стук ударил Кирсанову в уши. Он даже отпрянул — так это произошло неожиданно. А руки девушки, такие маленькие и нежные, вибрировали, но упорно пружинили и выстаивали до окончания пулеметной очереди.

— Все! Пошли дальше! — крикнула женщина.

Девушка снова коротко обожгла Кирсанова огнем неулыбчивых глаз и отвернулась.

Кирсанов почувствовал неловкость, отошел и лишь тут понял: то, что он принял за обыкновенный лист металла, теперь издали походило на полутрапецию, сужающуюся по краям, — крыло самолета в плане, только в изначальной форме. Заготовка. А настоящее крыло, начиненное всем необходимым, увидел дальше, в глубине цеха. Кирсанов поспешил туда.

Плоскость в собранном виде покоилась на тонких козелках, раскинувшись на многие квадратные метры, и вся была облеплена людьми. Люди копошились и внизу, и по сторонам, и сидели даже на самой плоскости на корточках над чертежами, длинными, как простыни. Они что-то замеряли, сверлили, о чем-то спорили.

Всякий раз, когда Кирсанов видел самолет в «обнаженном виде» — не монолитную стрелу, всю прилизанную, пригнанную, готовую к немедленному действию, а расстыкованный, весь разлюченный, когда глазу представала вся «требуха», до этого тщательно скрытая под металлической обшивкой, — его охватывало непонятное беспокойство. Чего тут только не было! Тысячи проводников — белых, желтых, красных, ядовито-синих, — винтики, коробки тяги, целые агрегаты и разнообразные механизмы.

Глядя теперь на людей, он думал, что невозможно по виду определить, кто из них просто рабочий, а кто инженер. По-своему сложен и ответствен труд каждого из них. В самолетостроении кроме высокой квалификации человек должен обладать еще и высоким чувством нравственной ответственности за свой участок, справедливо считая его самым главным, ибо в авиации нет мелочей. Летчик, который поднимается на такой вот машине, нафаршированной тысячами деталей, полагается на строителей, вверяет им свою жизнь, потому что отказ любой детали может послужить причиной аварии и даже гибели.

Размышляя таким образом, Кирсанов встретился взглядом с полным солидным мужчиной. Крупный мясистый подбородок, лысеющая голова, холеные щеки. Что-то знакомое почудилось ему в облике этого человека.

— Таранец? — удивленно воскликнул Кирсанов.

— Он самый. — Лицо человека расползлось в благодушнейшей улыбке. — А тебя никак припомнить не могу. Вот где-то встречались, а где?

— Здрасьте! Лейтенанта Кирсанова забыли? Я на вашем самолете летал когда-то.

Таранец просиял:

— Пошли на улицу, поговорим. Здесь как на фронте — сплошная канонада.

Оглушительный ревун перекрыл все звуки. Кирсанов увидел прямо над собой самолет: он раскачивался из стороны в сторону, растопырив крылья и колеса, а медленно плывущий под потолком кран крепко удерживал на весу эту многотонную махину.

Когда вышли на улицу, Таранец шутливо ткнул Кирсанова в бок пухлым кулаком:

— Вот здоровя́ка стал, не узнать! Тогда был в кости вроде поуже.

— Тоже, вспомнили! Целая вечность прошла.

— Сколько же тебе тогда было?

— Салажонок…

— Зато теперь… Ну ясно, подрос, конечно. Наука доказывает, что человек растет вверх до двадцати пяти. А к сорока годам фюзеляж разрастается. — Таранец выразительно похлопал себя по животу, — Так вот где довелось свидеться — на авиационном заводе. Теперь-то, кажется, припомнил тебя. Как там в полку? Все батя заправляет? Алимов? Я ведь, как демобилизовался, ничего не знаю про свой полк.

— Он.

— Беспокойный мужик. Правильный. А ты какими судьбами здесь?

— На испытательную работу перевели.

— К нам на завод?

— На завод.

— Повезло тебе. Завидная у тебя судьба! Ис-пы-та-тель! — Он поднял вверх палец и многозначительно помолчал.

Кирсанов рассмеялся:

— Пока я никто. С нуля начинаю.

— Не скажи. Армия, брат, многое дает. Выкроится свободное время — заходи. Хоть домой, хоть в отдел. Я сейчас инженер в серийно-конструкторском отделе. Вся моя сознательная жизнь среди чертежей протекает, — пошутил Таранец. — Так я жду. Кстати, здесь меня зовут не как в армии — старший лейтенант Таранец, а по имени — Аркадий Семенович. Если что понадобится — заскакивай. На заводе моя постоянная прописка — серийно-конструкторский отдел. Домашний адрес — Лермонтова, восемнадцать. А самолетик, скажу по совести, сила! Удачная конструкция! Сложноват, правда, но это, сам понимаешь, удел современной техники. Автоматика, электроника — без этого нельзя. Так ты забегай, не зазнавайся, — напомнил на прощание бывший техник.

Целыми днями Кирсанов просиживал в штурманском классе. Здесь было удобно. За окном в скверике шелестели листья. Под их неумолчный шепот вспоминались далекие-далекие дни. Безотцовское детство протекало в послевоенные годы. Не его одного — многих сверстников постигла такая же судьба. Он родился в первый год войны и никогда не видел своего отца. Зато по бесчисленным рассказам матери, по фотографиям Сергей так отчетливо представлял себе этого близкого и дорогого человека, что, произойди чудо и воскресни его отец, он, казалось, из тысячи узнал бы его — большого, сильного, с доброй улыбкой. Он привык без отца и все-таки тосковал по нему. Особенно часто вспоминал о нем после рассказа генерала Лопатина.

Еще в школе Сергей увлекался самолетами, поступил в аэроклуб. Полеты настолько занимали его, что он грезил ими днем и ночью и даже стал отставать в школе. Об этом узнали в аэроклубе, пригрозили: «Отчислим». Он осунулся, вытянулся, нагоняя упущенное, — и все пришло в норму. А когда перед Сергеем, как и перед другими выпускниками школы, встал вопрос, кем быть, — у него колебаний не было: военным летчиком! Но судьба уже приготовила ему первый сюрприз. На медицинской комиссии у него закружилась голова. Очевидно, перезанимался. Врачи дали неумолимое заключение: к летной работе не годен… Тогда он лишь ненадолго отступил, но мечту об авиации не оставил.

Школьные друзья незлобно подтрунивали над ним: «Рожденный ползать — летать не может». А Сергей упорно тренировал свои вестибулярный аппарат, усиленно занимался плаванием, бегом, прыгал с вышки в воду. Проверял себя на выносливость.

«Рожденный ползать сможет и летать», — твердил он себе, когда отчаяние охватывало его и скручивало волю.

А через год — снова медкомиссия. На этот раз у врачей сомнений не было: годен.

…Открылась дверь штурманского класса, на пороге стоял Гранин.

— Занимаешься?

— Да нет, задумался, Григорий Константинович.

Гранин понял его по-своему:

— Теперь уж недолго осталось ждать. Мы тут составили для тебя программу ввода в строй. На теорию нажимай. В помощь приставили Мухина, ведущего инженера по летным испытаниям, двигателиста Борисова, прибориста Ботаева и самолетчика Степанова. Много? Зато быстрей освоишься. А если что, обращайся к любому. Никто не откажет. Ты в кабине сидел?

— Нет.

— Тогда пойдем.

На стоянке было несколько машин, готовых к вылету. Гранин облюбовал ближайшую.

— Петрович, — обратился он к человеку, который закрывал двигательный лючок, — открой-ка нам фонарь.

Вжиться в кабину — это значит отрешиться от ощущения, что ты гость. Кабина — это тот же кабинет, но сокращенный до минимума, в котором тебе работать на непостижимых скоростях и высотах. Герметически закрытая в полете, она имеет свой микроклимат, в ней поддерживаются определенные температура и давление, которые необходимы для нормальной жизнедеятельности летчика. Специальные автоматы делают все возможное, чтобы обеспечить человеку «земное» чувство в безжизненных мертвенно-холодных небесных прериях. А бесстрастные приборы четко фиксируют полет.