В классе Небесный Дар оказался за одной из средних парт, потому что роста он был немаленького. Его очень забавляли эти низенькие столы и стулья, по пользоваться ими было не слишком удобно. Учитель велел всем сидеть смирно. Дети опять не совсем поняли, тогда он снова заставил их равняться, закричал и неожиданно хлопнул рукой по своему столу.

Потом зашел за стол, удовлетворенно оглядел выравнявшийся класс и решил, что этот дидактический прием тоже нужно ввести в теорию. Его дальнейшие наставления было еще труднее усвоить.

— Нужно купить первый выпуск «Родной печи» (так он произносил слово «речи»), арифметику и «Нашу струну» (то есть «страну»). Поняли? Все должны быть в белой форме, никакие курточки старого покроя не разрешаются. Поняли?

Слово «поняли» он произносил очень медленно, скашивая голову набок и, очевидно, считая, что таким образом оно звучит особенно проникновенно, по-матерински:

— По-ня-ли?

Но все опять ничего не могли понять.

К половине одиннадцатого Небесный дар пережил пять или шесть равнений и пришел к выводу, что в школе ничего интересного нет. Но протестовать он не решился, потому что все остальные вели себя очень послушно. К тому же шишковатый мальчишка шепнул ему:

— Сегодня все хорошо, только головы поворачивают не с таким хрустом, как в прошлом году!

Небесный дар подумал, что дополнительный хруст действительно не помешал бы. Когда в начале большой перемены за ним зашел отец, мальчик еще больше примирился с учением: он уже узнал столько нового, что просто невозможно пересказать. Дома он мог говорить только с Тигренком, да и то в основном о его новостях. А сейчас появился собственный опыт, в том числе хруст в шее, — это наполняло его душу законной гордостью.

— Па, все покупали булочки, можно, и я после обеда куплю? Па, один мальчик описался, а я нет. Па, не надевай больше на меня курточку, все тут носят белую… белую… А один мальчик схватил чужую шапку и бросил на землю. Па, учитель так говорит, что я не понимаю. Тот, что с шишками, тоже не все понимает, а врет, будто понимает! Еще мы строились, и вдруг хлоп — прямо мне по голове, но я не заплакал. Па…

Отец не успевал следить за его повествованием, но все равно отпускал энергичные реплики: «Хорошо! Прекрасно! Молодец!» Он вел Небесного дара за руку, а тот тараторил без умолку, глядя отцу в лицо. Так они незаметно дошли до дома. Тут Небесный дар первым делом ринулся со своим рассказом к Тигренку, потом к матери. Мама все одобрила, только отмену старомодных курточек сочла несправедливой.

После обеда нужно было снова идти в школу. Небесный дар уже знал, что там есть много страшного, вроде равнений, я в то же время немало притягательного, поэтому он и боялся, и хотел идти. Ему хотелось узнавать все новые и новые вещи, смотреть на низенькие столы и стулья, самому покупать булочки!

В результате первой же педели занятий имущество Небесного дара резко возросло: белая форма, иностранные чулки, желтый ранец, грифельная доска, грифель, карандаш, кисточка, медная тушечница, разноцветная бумага для ручного труда, резинка… Все это было куплено в школьной лавке, где торговали почти исключительно японскими товарами, и к тому же за двойную цену. Господин Ню не имел ничего против японских товаров, по цепа его совершенно не устраивала. И не потому, что он был жаден, а потому, что школы не должны заниматься торговлей. Иначе чем будут кормиться настоящие торговцы? Госпожа Ню придерживалась другого мнения: если школы перестанут подрабатывать, то чем будут кормиться учителя? Много платить за учение необходимо, это престижно. Небесному дару были безразличны все рассуждения взрослых, ему просто нравилось получать новые вещи. Особенно нравились ему медяки, на которые он каждый день мог покупать сласти и вообще есть что угодно. Он чувствовал себя почти таким же могущественным, как мать.

Среди однокашников он не пользовался большим авторитетом. Привыкнув к домашнему заточению, он часто не знал, как обращаться со сверстниками, и во время игр считал правым только себя. Иногда ему не приходило в голову ничего толкового, а иногда, наоборот, приходило слишком много. В первом случае его называли дураком, во втором — не слушали. Нередко дети кричали: «Не принимайте Небесного дайра!», и он реагировал на это в материнской манере: «Л я и не хочу играть!» В результате он стоял в сторонке, тупо смотрел на чужую игру и все больше злился или отыскивал укромный уголок и рвал в клочки цветную бумагу для ручного труда.

Еще одной причиной, по которой его презирали, была слабость его ног. На уроках физкультуры во время игры в мяч или флажки учителям приходилось считаться с протестами команд: «Не надо давать нам Небесного дара, он бегать не умеет!»

И мальчик снова тупо стоял в стороне. Иногда он не соглашался: «Нет, я умею бегать, умею!» — но вскоре, выбившись из сил, спотыкался и падал. Постепенно он прозвал спою слабость. Когда нес, даже учитель, аплодировали победителям, он бессильно кусал себе губы. Он не мог рассказать об этом Тигренку, потому что тот видел в нем героя и считал вполне естественным, что он не может играть имеете со всеми. И Небесному дару оставалось лишь тосковать в одиночестве или успокаивать себя папиным мечтательным способом: «Вот погодите, в один прекрасный день у меня вырастут крылья, и я полечу высоко-высоко, а вы не сможете!» Но пока крылья не вырастали, все дети его презирали.

Порою кто-нибудь из ребят сознательно издевался над его слабостью. Например, срывал с него шайку или ранец и дразнил: «Эй, догони, тогда отдам!» Он старался изо всех сил Догнать, но ноги не слушались его. Тогда он кричал: «Ну и но чадо, новую куплю!» Обидчик бросал вещь на землю, и Небесному дару приходилось ее поднимать. Поэтому со временем он начал понимать свою маму: се самоуправство проистекало из определенных представлений о справедливости, а эти хулиганы были совершенно несправедливы. Злясь на них, он иногда даже не мог не пожаловаться ей:

— Мама, разве можно срывать с человека шапку и бросать на землю?

И мать полностью поддерживала его:

— Конечно, нельзя! Так поступают только плохие дети.

Это его немного успокаивало. Постепенно он привык судить о людях с позиций матери: «Этот мальчик совершенно не воспитан!»

Когда же он сам совершал ошибку, то предпочитал ее не замечать. В нем выработалось умение говорить — во всяком случае, ворчать он мог без конца. Да и рассказывать разные истории умел прекрасно.

Именно из-за утих способностей у него появилось несколько друзей. Все они были малоподвижными ребятами: одни чем-нибудь больны, другие слишком толсты. Они любили играть с ним, слушать его болтовню. Во время длительного одиночества он привык извлекать успокоение из пустоты, поэтому ему ничего не стоило расщепить какую-нибудь историю на две или, наоборот, соединить две истории в одну. Дети слушали его с замиранием сердца. В такие минуты самоуважение возвращалось к нему, и он мог даже командовать своими слушателями: «Не разговаривай!», «Сядь вот здесь!», «Давайте сначала поиграем в названия фруктов, а потом я расскажу вам про Хуан Тяньба!». Детям приходилось играть в названия фруктов, иначе он не рассказывал. Он чувствовал себя похожим на маму, которой подчинялись все.

Учителя как раз недолюбливали его за чрезмерную фантазию. Когда он хотел, то слушал объяснения очень внимательно, а потом мог прекрасно все пересказать — например, о знаменитом историке Сыма Гуане, который в детстве разбил чан и спас тонувшего в нем ребенка, о Вэнь Яньбо[12], сумевшем с помощью воды достать потерянный мяч, о разговоре двух лягушек. Но если Небесный дар не желал слушать, он ко всему относился спустя рукава и не мог ответить ни на один вопрос. Во время урока арифметики он рисовал на грифельной доске человечков. Ему не нравилась арифметика, а учителю не нравились такие ученики: он любил, чтобы дети слушали все, что он говорит. И еще он любил, чтобы дети смеялись только в подходящих для этого местах, например на спортплощадке. А поскольку Небесный дар не участвовал в спортивных состязаниях и чувствовал себя униженным, когда смеялись другие, он вдруг принимался хохотать на уроке, вспоминая какую-нибудь смешную историю. Все тоже принимались хохотать, и в классе начинался базар. В наказание учитель ставил Небесного дара на десять минут лицом к стенке.