Напор этот превратился в муку, которую нельзя было отличить от величайшего сладострастия. Сердце у него колотилось, на глазах были слезы. Он понимал, что он близок к сумасшествию, но все-таки знал, что не сойдет с ума, и в то же время глядел на этот новый внутренний мир безумия с таким же изумлением и восторгом, как на прошлое, как на озеро, как на небо: здесь тоже все было волшебно, сообразно и полно значения. Он понимал, почему в верованиях благородных народов безумие считалось священным состоянием. Он понимал все, все обращалось к нему, все было ему открыто. Для этого не существовало слов, неверно и безнадежно было пытаться обдумать и понять что-либо с помощью слов! Нужна была только твоя открытость, твоя готовность - и тогда любой предмет, тогда весь мир нескончаемым шествием, как в Ноев ковчег, входил в тебя, и ты обладал им, понимал его и был с ним един.

Его охватила грусть. О, если бы всем это знать, всем испытать! А то ведь жили наобум, грешили наобум, слепо и безмерно страдали! Разве еще вчера он не злился на Терезину? Разве еще вчера не ненавидел жену, не обвинял ее, не взваливал на нее ответственность за все беды своей жизни? Как грустно, как глупо, как безнадежно! Ведь все становилось таким простым, таким добрым, таким осмысленным, стоило лишь увидеть это изнутри, стоило лишь увидеть за каждой мелочью ее сущность, его, бога.

Тут открылся поворот к новым садам озарений и лесам образов. Как только он обращал свое сегодняшнее чувство к будущему, сотнями вспыхивали картины счастья - для него и для всех. Не клясть, не обвинять, не судить надо его прошлую, тупую, испорченную жизнь, а обновить, превратить в свою противоположность, полную смысла, радости, добра, любви. Милость, которой он сподобился, должна воссиять и действовать дальше. Ему приходили на ум слова из Библии и все, что он знал о взысканных милостью праведниках и святых. Так начиналось всегда, у всех. Им суждено было трусливо и в страхе идти тем же трудным и темным путем, что и ему, до того, как наступал час озарения и просветления. "В мире вам страшно", - сказал Иисус своим ученикам. Но кто преодолел страх, тот жил уже не в мире, а в боге, в вечности.

Так все учили, все мудрецы мира, Будда и Шопенгауэр, Иисус, греки. Была только одна мудрость, одна вера, одна мысль: знание о боге в нас самих. Как извратили это, как неверно учили этому в школах, церквах, книгах и науках!

Широко распахивая крылья, летела душа Клейна через сферы его внутреннего мира, его знания, его образования. И здесь тоже, как и в его внешней жизни, хватало благ, сокровищ, источников, но все они существовали сами по себе, разрозненно, мертвые и бесполезные. А теперь, с лучом знания, с просветлением, в хаосе забрезжили и здесь смысл и лад, началось творение, живые связи протянулись от полюса к полюсу. Самые умозрительные максимы стали само собой разумеющимися, темное стало светлым, а таблица умножения стала мистическим вероучением. Одухотворенным, пылающим любовью стал и этот мир. Произведения искусства, которые он любил в молодости, зазвучали с новым очарованием. Он увидел: загадочная магия искусства открывается этим же ключом. Искусство не что иное, как созерцание мира в состоянии милостивого просветления. Показывать бога за каждой вещью - вот что такое искусство.

Пылая, шагал он в восторге по миру, каждая ветка на каждом дереве участвовала в экстазе, благороднее устремлялась вверх, проникновеннее клонилась к земле, была символом и откровением. Тонкие фиолетовые тени облаков пробегали по зеркалу озера с очаровательным трепетом. Каждый камень многозначительно лежал рядом со своей тенью. Таким прекрасным, таким глубоко и священно милым мир никогда еще не был, во всяком случае, с таинственной, сказочной поры раннего детства. "Такими вам не стать, как дети", вспомнилось ему, и он почувствовал: я снова стал ребенком, я вошел в царство небесное.

Когда он начал ощущать усталость и голод, он был уже далеко от города. Теперь он вспомнил, откуда пришел, что произошло, вспомнил, что, не попрощавшись, убежал от Терезины. В ближайшей деревне он стал искать трактир. Его привлекла маленькая сельская распивочная с вкопанным в землю деревянным столом - в садике под лавровишней. Он спросил еды, но не было ничего, кроме вина и хлеба. Супу, попросил он, или яиц, или ветчины. Нет, таких вещей здесь не было. Никто здесь не ел такого при нынешней дороговизне. Он поговорил сначала с хозяйкой, потом с бабкой, сидевшей на каменном пороге входной двери и чинившей белье. Затем сел под тенистое дерево в садике, с хлебом и терпким красным вином. В соседнем саду, невидимом за листвой винограда и развешенным бельем, пели, слышал он, два девичьих голоса. Вдруг сердце ему кольнуло слово из песни, хотя он и не разобрал его. Оно повторилось в следующей строфе, это было имя Терезина. В песне, куплетах полукомического характера, речь шла о некоей Терезине. Он понял:

Терезина! Как он любит ее! Как чудесно любить!

Он положил голову на стол и забылся, задремал, просыпаясь и засыпая много раз, часто. Наступил вечер. Подошла и стала перед столом, дивясь гостю, хозяйка. Он достал деньги, попросил еще стакан вина, спросил ее насчет той песни. Она подобрела, принесла вино и стала рядом. Он выслушал весь текст песни о Терезине и очень порадовался строфе:

Хозяйка сказала, что теперь может угостить его супом, она все равно готовит ужин для мужа, которого ждет.

Он поел овощного супа с хлебом, вернулся домой хозяин, на серых черепичных крышах деревни догорело позднее солнце. Он спросил комнату, ему предложили клетушку с толстыми голыми каменными стенами. Он снял ее. Никогда еще он не спал в такой клетушке, она показалась ему укрытием из какой-то драмы о разбойниках. Затем он прошелся по вечерней деревне, застал еще открытой какую-то лавчонку, купил шоколаду и роздал его детям, которыми кишела улочка. Они бегали за ним, их родители приветствовали его, каждый желал ему спокойной ночи, и он отвечал тем же, кивая всем старым и молодым людям, сидевшим на порогах и на приступках домов.

С радостью думал он о своей клетушке в трактире, об этом примитивном, похожем на пещеру пристанище, где от серого камня голых стен, на которых не было ничего бесполезного, ни картинки, ни зеркала, ни коврика, ни занавески, отваливалась старая штукатурка. Он шел через вечернюю деревню как через приключение, все было чем-то озарено, все полно тайного обещания.

Вернувшись в остерию, он увидел из пустой и темной комнаты для гостей свет за неплотно закрытой дверью, пошел на него и вошел в кухню. Она показалась ему пещерой из сказки, тусклый свет растекался по красному каменному полу и, не успев достигнуть стен и потолка, таял в теплом густом сумраке, а чернота повисшей громадины дымохода казалась неиссякающим источником темени.

Хозяйка сидела здесь с бабкой, обе сидели, согнувшись, на низких убогих скамеечках, маленькие и слабые, с отдыхавшими на коленях руками. Хозяйка плакала, до вошедшего никому не было дела. Он сел на край стола рядом с овощными очистками, свинцово блеснул тупой нож, багровыми бликами светилась на стенах медная утварь. Хозяйка плакала, старуха вторила ей, бормоча что-то на местном диалекте, он постепенно понял, что в доме распря и муж после очередной ссоры снова ушел. Он спросил, бил ли ее муж, но ответа не получил. Постепенно он начал ее утешать. Он сказал, что муж наверняка скоро вернется. Женщина резко сказала: "Сегодня нет, да и завтра вряд ли". Он оставил свои попытки, женщина села прямее, сидели молча, плач затих. Простота событий, по поводу которых не расточали слов, показалась ему замечательной. Поссорились, помучились, поплакали. Теперь прошло, теперь тихо сидели и ждали. Жизнь как-нибудь да продолжится. Как у детей. Как у животных. Только не говорить, только не усложнять простого, только не выворачивать наизнанку душу.