Он быстро надел свой костюм и, завязывая галстук, подошел ко мне. Сосредоточенное лицо его не выражало ни удивления, ни смущения, ни робости. Оно было, я бы сказал, очень деловитым.

— Ну, как, Ренато? — спросил я, усаживаясь в кресло и оглядывая его с ног до головы.

— Что как, профессор? Давайте скорее деньги, и я поеду.

— Поедете? Куда? — удивился я.

— Боже! Как будто вы не знаете. Мне нужно скорее в Неаполь.

— Право, Ренато, я не знал, что вам нужно в Неаполь. Но, как мы условились в самом начале, вы должны, прежде всего, рассказать мне о том, что вы чувствовали, пережили…

На лице художника появилось выражение досады.

— Должен вас разочаровать, профессор. И на этот раз ничего интересного не было.

— На этот раз? Что вы имеете в виду?

— Ох, опять все начинается сначала, — с досадой произнес он, усаживаясь на стул. — Все было так, как и в первый, и во второй, и в десятый… В общем, как всегда.

— Не понимаю… — прошептал я.

Мне стало немного страшно.

— Странно. В прошлый раз вы меня отлично понимали, а сейчас — нет. Очень странно. — Он пристально посмотрел мне в глаза. Затем, решительно подвинув свой стул к моему креслу, он прищурился и произнес вполголоса:

— Знаете, профессор, мне в последнее время начинает казаться, что вы с ними заодно.

— С кем?

— Не притворяйтесь, будто не знаете. Ведь я имел глупость неделю назад проболтаться вам обо всем, так что не стройте из себя невинность. Или, может быть, вы боитесь, что вас обвинят в соучастии? Ха-ха-ха! Как мне не пришла в голову эта мысль раньше! Так знайте, Кардуччи, если дело дойдет до суда, то я не побоюсь назвать настоящих виновников. Впрочем, об этом мы с вами поговорим в следующий раз. А сейчас, давайте деньги, я тороплюсь в Неаполь.

Я подошел к двери лаборатории и встал возле нее. Мне было ясно, что после пребывания в испытательной камере Ренато превратился в другого человека. Куда девалась его робость, его застенчивость? Откуда у него появились решительные нотки в голосе, уверенность в жестах, в движениях? Что это за намеки на «последнее время», на «следующий раз»? Нет, я решительно не мог так просто отпустить его.

— Ренато, дорогой, сядьте, — взмолился я. — Вспомните наш договор. Вы обещали мне рассказать все-все, начиная с момента, когда за вами захлопнулась дверь кабины, и до момента вашего возвращения.

— Дорогой профессор! — воскликнул он, весело улыбаясь. — Я уже сказал, что все было, как обычно. Я прекрасно выспался.

Тогда меня осенила мысль…

— Ренато, скажите мне, где вы были и что с вами произошло до нашего сегодняшнего свидания здесь, в лаборатории?

— Вы это знаете. Я был в Неаполе.

— В Неаполе? Но ведь только сегодня состоялось ваше переселение на квартиру к синьоре Больди!

— Ш-ш-ш! — зашипел он, подойдя ко мне вплотную. — Сумасшедший! Разве можно о таком говорить громко. Это нечестно, Кардуччи. Вы обещали мне молчать. Скорее давайте деньги, мне пора идти. А то я опоздаю на десятичасовой автобус.

Я отошел от него подальше и, не сводя с него глаз, произнес:

— Ренато, сейчас полночь…

При этих словах лицо его приняло удивленное выражение, затем на нем появился испуг, после — ярость.

— Вы меня предали? Скажите, предали? Что я вам плохого сделал? Почему вы с ними заодно? О, если бы я знал!..

Он упал в кресло и закрыл лицо руками. Затем сказал решительно:

— Хорошо, пусть приходят. Пусть. Я скажу им всю правду. Мне теперь все равно. Только я прокляну вас навеки, бесчестный вы человек. Я так верил вам, так верил!

— Успокойтесь, мой молодой друг, — я подошел к нему и положил руку на его плечо. — Успокойтесь. Ничего с вами не произошло. Никто вас не предал. Вы пришли в эту комнату в половине двенадцатого вечера и находитесь в ней всего полчаса, из которых две минуты пробыли наедине с собой вон в той кабине.

— Вы всегда так меня успокаиваете. Только не пойму, для чего это нужно.

— Я вас никогда не успокаивал и никогда прежде не говорил с вами. Я подозреваю, что за то время, пока шел эксперимент, вам приснился сон, очень яркий и очень содержательный, а вы приняли его за действительность. Поверьте мне, Ренато, вы здесь у меня первый и, наверное, последний раз!

— Сон? Вы говорите сон? Ну вот что, дорогой профессор. С меня этих шуточек довольно. Хватит. Я уже слышу это, по меньшей мере, десятый раз. Одевайтесь!

— Что?

— Одевайтесь, говорю я вам: сейчас я нам покажу, сон это или не сон. Одевайтесь и пойдемте со мной. Если уж я не попал сегодня в Неаполь, я покажу вам мой сон в Риме.

На словах «мой сон» он сделал ударение.

Представляете мое положение? Человек, который в течение двух минут находился под влиянием моего «внешнего электронного мира» и которому, без сомнения, за это время что-то приснилось, собирался меня куда-то вести, чтобы показать свой сон! Теперь мне начало казаться, что я сошел с ума и что вся эта история с экспериментом мне снится!

Глаза у художника горели, весь он нервно вздрагивал, в его лице и движениях чувствовалось нетерпение и решимость.

— Да скорее же, чего вы медлите!

— Куда мы пойдем? Сейчас полночь, — взмолился я.

— Это как раз то время, когда я могу лучше всего показать вам мой сон.

На улице мы взяли такси, и Ренато сказал шоферу адрес.

После нескольких минут молчания Ренато спросил.

— Кстати, вы захватили с собой деньги?

— Да.

Через несколько минут мы вышли из такси, и Ренато потащил меня через площадь к высокому зданию. Все окна были темными, и, когда мы подошли к подъезду, я остановился. «В конечном счете, — подумал я, — просто глупо подчиняться человеку, который находится если не в состоянии сомнамбулизма, то, во всяком случае, под впечатлением ярких картин, навязанных ему моим генератором».

— В доме все спят, Ренато, — сказал я.

— Ха-ха-ха! Сейчас вы увидите! Не верьте спящему городу. Не верьте темным окнам и погашенному свету. Не верьте уличной тишине. Они обманчивы, как молчание человека, который развращает и убивает, как тишина кладбищ, на которых ведьмы справляют шабаш, зримый и слышимый только тем, кто проклят Богом. Идемте!

Он уверенно толкнул тяжелую дубовую дверь, и мы оказались в тускло освещенном коридоре.

— Только не говорите, кто я, — прошептал Ренато.

Он уверенно шагал впереди, волоча меня за руку. Мы поднимались по каким-то лестницам, опускались в подвалы, и я чувствовал, что с каждой минутой мы глубже и глубже погружались в глухое чрево каменной громады, созданной безвестным архитектором несколько столетий назад. Мне казалось, будто этот давно умерший архитектор предвидел, что будущим поколениям людей понадобятся глубокие норы, чтобы скрывать в них пороки своего века…

Когда мы стали опускаться по широкой, с золочеными перилами лестнице, покрытой богатым пестрым ковром, до моих ушей донесся вначале едва различимый, а после все более и более явственный гул.

— Ага, сон? Вы слышите? — воскликнул Ренато. — Вот вам спящий город!

У дубовых дверей с тяжелой средневековой резьбой и с четким девизом вокруг изображения сатаны «Забудь, что ты жив…» мы остановились. Откуда-то из-за портьеры появился толстый человек в черной маске и в одеянии арлекина.

— Дайте сто лир этому негодяю. Это Цербер, который сторожит вход в царство Аида.

Я едва расслышал слова Ренато, потому что из-за массивной двери неслись страшные крики, визги, шум, вой, рев.

Я вручил деньги арлекину, и он услужливо распахнул перед нами дверь. Я рванулся назад, но цепкие руки Ренато удержали меня.

— Теперь смотрите, смотрите внимательно! — прокричал он.

Сначала мне показалось, что я нахожусь в воскресный день на пляже во Фреджене, где на очень-очень узкой полоске песка между сосновым лесом и морем собралось население всего Рима. Но через мгновение это прошло. Густое, почти прямолинейное облако табачного дыма висело над огромным скопищем людей. Казалось, все они болтаются в нем на невидимых нитях. Они качались, корчились и вопили, как кошки, повисшие над пропастью. Люди сидели на столах, раздевались, одевались, пили, ели, таскали друг друга за волосы, хватали друг друга за горло, скрежетали зубами, падали, вставали, лежали в изнеможении, обессиленно, как привидения, бродили из стороны в сторону, извивались, как змеи, падали и, казалось, умирали…