"Куда и зачем я иду, однако? - подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. - Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более что и рота скоро выйдет из-под огня,- шепнул ему какой-то голос,- а с раной остаться в деле - непременно награда".

- Не нужно, братец,- сказал он, вырывая руку от услужливого барабанщика, которому, главное, самому хотелось поскорее выбраться отсюда,- я не пойду на перевязочный пункт, а останусь с ротой.

И он повернул назад.

- Вам бы лучше перевязаться, ваше благородие, как следует,- сказал робкий Игнатьев, - ведь это сгоряча она только оказывает, что ничего, а то хуже бы не сделать, ведь тут вон какая жарня идет... право, ваше благородие.

Михайлов остановился на минуту в нерешительности и, кажется, последовал бы совету Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на днях видел на перевязочном пункте: офицер с маленькой царапиной на руке пришел перевязываться, и доктора улыбались, глядя на него, и даже один - с бакенбардами - сказал ему, что он никак не умрет от этой раны и что вилкой можно больней уколоться.

"Может быть, так же недоверчиво улыбнутся и моей ране, да еще скажут что-нибудь",-подумал штабс-капитан и решительно, несмотря на доводы барабанщика, пошел назад к роте.

- А где ординарец Праскухин, который шел со мной? - спросил он прапорщика, который вел роту, когда они встретились.

- Не знаю, убит, кажется,- неохотно отвечал прапорщик, который, между прочим, был очень недоволен, что штабс-капитан вернулся и тем лишил его удовольствия сказать, что он один офицер остался в роте.

- Убит или ранен? Как же вы не знаете, ведь он с нами шел. И отчего вы его не взяли?

- Где тут было брать, когда жарня этакая!

- Ах, как же вы это, Михал Иванович,- сказал Михайлов сердито,- как же бросить, ежели он жив; да и убит, так все-таки тело надо было взять,- как хотите, ведь он ординарец генерала и еще жив, может.

- Где жив, когда я вам говорю, я сам подходил и видел,- сказал п 1000 рапорщик.- Помилуйте! только бы своих уносить. Вон стерва! ядрами теперь стал пускать,- прибавил он, приседая. Михайлов тоже присел и схватился за голову, которая от движенья ужасно заболела у него.

- Нет, непременно надо сходить взять: может быть, он еще жив,- сказал Михайлов. - Это наш долг, Михайло Иваныч!

Михаило Иваныч не отвечал.

"Вот ежели бы он был хороший офицер, он бы взял тогда, а теперь надо солдат посылать одних; а и посылать как? Под этим страшным огнем могут убить задаром",- думал Михаилов.

- Ребята! Надо сходить назад - взять офицера, что ранен там, в канаве,сказал он не слишком громко и повелительно, чувствуя, как неприятно будет солдатам исполнять это приказанье,- и действительно, так как он ни к кому именно не обращался, никто не вышел, чтобы исполнить его.

- Унтер-офицер! Поди сюда.

Унтер-офицер, как будто не слыша, продолжал идти на своем месте.

"И точно, может, он уже умер и не стоит подвергать людей напрасной опасности, а виноват один я, что не позаботился. Схожу сам, узнаю, жив ли он. Это мой долг",- сказал сам себе Михайлов.

- Михал Иваныч! Ведите роту, а я вас догоню,- сказал он и, одной рукой подобрав шинель, другой рукой дотрагиваясь беспрестанно до образка Митрофания-угодника, в которого он имел особенную веру, почти ползком н дрожа от страха, рысью побежал по траншее.

Убедившись в том, что товарищ его был убит, Михайлов, так же пыхтя, приседая и придерживая рукой сбившуюся повязку и голову, которая сильно начинала болеть у него, потащился назад. Батальон уже был под горой на место и почти вне выстрелов, когда Михайлов догнал его. Я говорю: почти вне выстрелов, потому что изредка залетали и сюда шальные бомбы (осколком одной в эту ночь убит один капитан, который сидел во время дела в матросской землянке).

"Однако надо будет завтра сходить на перевязочный пункт записаться,подумал штабс-капитан, в то время как пришедший фельдшер перевязывал его,- это поможет к представленью".

14

Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей - с проклятиями и молитвами на пересохших устах - ползали, ворочались и стонали,- одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а все так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.

15

На другой день вечером опять егерская музыка играла на бульваре, и опять офицеры, юнкера, солдаты и молодые женщины празднично гуляли около павильона и по нижним аллеям из цветущих душистых белых акаций.

Калугин, князь Гальцин и какой-то полковник ходили под руки около павильона и говорили о вчерашнем деле. Главною путеводительною нитью разговора, как это всегда бывает в подобных случаях, было не самое дело, а то участие, которое принимал, и храбрость, которую выказал рассказывающий в деле. Лица и звук голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего дня сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать. Напротив, Калугин и полковник были бы готовы каждый день видеть такое дело, с тем чтобы только каждый раз получать золотую саблю и генерал-майора, несмо 1000 тря на то, что они были прекрасные люди. Я люблю, когда называют извергом какого-нибудь завоевателя, для своего честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совести прапорщика Петрушова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья.