О л ь г а. Прошлой ночью. Они ударили танками в обход Пыжовского узла и вышли клином на Медведиху. К Колесникову по дороге забежала: бумаги жгут.

К о к о р ы ш к и н. Копоть везде летает, точно черный снег идет. Тяжелое зрелище!

О л ь г а. Простите, я вас и не заметила, Кокорышкин.

К о к о р ы ш к и н (жестко). Их бы теперь проволокой окружить да артиллерией всех и уничтожить.

О л ь г а. Легко нам, в тылу, судить о войне. А там...

А н н а Н и к о л а е в н а. А еще что случилось, Оленька?

Та молчит.

Вы не обедали, Кокорышкин? Идите на кухню. (В дверь.) Демидьевна, покорми Кокорышкина.

К о к о р ы ш к и н. Балуете, растолстею я у вас, Анна Николаевна. (Уходит.)

Мать выжидательно смотрит на дочь.

О л ь г а. Только не пугайся, мамочка... он жив и здоров. И все хорошо. Я сейчас Федю видела.

А н н а Н и к о л а е в н а. Где, где?

О л ь г а. На площади... Лужа большая, и рябь по ней бежит. А он стоит на мостках, нащурился во тьму, один...

А н н а Н и к о л а е в н а. Рваный, верно, страшный, в опорках... да?

О л ь г а. Нет... похудел очень. Я только по кашлю его и признала.

А н н а Н и к о л а е в н а. Давно приехал-то?

О л ь г а. Я не подошла, я из ворот смотрела. Потом домой кинулась предупредить.

А н н а Н и к о л а е в н а. Что же мы стоим здесь... Демидьевна, Демидьевна!

Д е м и д ь е в н а вбежала.

Демидьевна, Федя приехал. Собирай на стол, да настоечки достань из буфета. Уж, верно, выпьет с холоду-то. Дайте мне надеть что-нибудь, я сбегаю. А то закатится опять на тыщу лет...

Д е м и д ь е в н а. Коротка у тебя память на сыновнюю обиду, Анна Николаевна.

О л ь г а (за руки удержав мать). Никуда ты не побежишь. Мы предупреждали его об этой женщине. Он сам ушел от нас, пусть сам и вернется. (Слушая тишину.) Кто-то у нас в чулане ходит.

Они прислушиваются. Жестяной дребезжащий звук.

Корыто плечом задел. Верно, больной к отцу, впотьмах заблудился.

Д е м и д ь е в н а (шагнув к прихожей). Опять двери у нас не заперты.

А н н а Н и к о л а е в н а. Ступай, я запру.

Она выходит, и тотчас же слышен слабый стонущий вскрик. Так может только мать. Затем раздается снисходительный мужской басок: "Ладно, перестань,

мать. Руки-ноги на местах, голова под мышкой, все в порядке!"

Д е м и д ь е в н а. Дождалася мать своего праздничка.

На пороге м а т ь и с ы н: такая маленькая сейчас, она придерживает его локоть - тому это явно неприятно. Федор - высокий, с большим, как у отца, лбом; настороженная дерзость посверкивает в глубоко запавших глазах. К нему не идут эти франтовские, ниточкой, усики. Кожаное пальто отвердело от времени, плечо испачкано мелом, сапоги в грязи. В зубах дымится папироска.

Ф е д о р (избавившись от цепких рук матери). Здравствуй, сестра. Руку-то не побрезгуешь протянуть?

О л ь г а (неуверенно двинувшись к нему). Федор! Федька, милый...

Смущенный ее порывом, он отступил.

Ф е д о р. Я, знаешь, простудился... в дороге. Не торопись.

И вдруг яростный приступ кашля потряс его. Папироска выпала на пол. Ольга растерянно подняла ее в пепельницу. Он приложил ко рту платок, потом

привычно спрятал его в рукав.

Ф е д о р. Вот видишь, какой стал...

А н н а Н и к о л а е в н а. У печки-то погрейся, Феденька. У нас печка горячая. Стаскивай кожу-то свою. Давай я ее повешу.

Ф е д о р. Ладно, я сам. (Нетерпеливей.) Пусти же, я сказал.

Она стала еще меньше, попятилась. Он ставит пальто торчком у двери на

полу.

Не по чину на вешалку-то, постоит и так. (Пригрозив пальцем, как собаке.) Стоять. (И только теперь, вместо приветствия.) А постарела, нянька. Не скувырнулась еще?

Ни один мускул не шевельнулся на лице Демидьевны.

А н н а Н и к о л а е в н а. Оля, ты займи Федора... я пока закусочку приготовлю. (Федору робко.) Без ужина не отпустим тебя.

О л ь г а. Демидьевна приготовит, мама.

Д е м и д ь е в н а. Не трожь, дай ей руки-то чем-нибудь занять.

А н н а Н и к о л а е в н а торопится убежать. Губы ее закушены.

О л ь г а. Кажется, любовь к женщине, в которую ты стрелял, поглотила все в тебе, Федор. Даже нежность к матери. Ведь ты бы мог и помягче с нею. Она хорошая у нас. Она консерваторию для нас с тобой бросила, а какую ей карьеру пророчили!

Ф е д о р. Неловко мне, не понимаешь? Три дня по улицам шлялся, боялся войти, только бы этого... надгробного рыдания не слышать. (Обходит комнату, с любопытством трогая знакомые вещи.) Все то же, на тех же местах... Узнаю... (Открыл пианино, тронул клавишу.) Мать еще играет?

О л ь г а. Редко. Ты даже не написал ей ни разу. Стыдился?

Ф е д о р. Нет, так. Занят был. (Взглянул на портрет; на мгновенье поза его совпадает с позой мальчика на портрете.) Все мы бываем ребенками, и вот что из ребенков получается. (Не оглядываясь, няньке, через плечо.) Ты чего, старая, уставилась? Даже в спине загорелось.

Д е м и д ь е в н а. Любуюсь, Феденька. Больно хорош ты стал!

О л ь г а. Срок твой кончился? Ты, значит, вчистую вышел?

Ф е д о р. Нет, я не беглый... не бойся, не подведу.

О л ь г а (обиженно). Ты зря понял меня так. Посиди с ним, Демидьевна, я пойду маме помочь. (Уходит, опустив голову.)

Д е м и д ь е в н а. Ну, всех разогнал. Теперча, видать, мой черед. Давай поиграемся, расправь жилочки-то...

Робея перед ней, Федор одергивает слишком короткие ему рукава пиджака.

Похвастайся няньке, как ты бабенку зашиб за то, что красоты такой не оценила.

Он быстро и зло взглянул на нее.

Глазом-то не замахивайся. Береги силу. Скоро папаша придут.

Ф е д о р. Ладно, нянька, ладно. Уймись.

Д е м и д ь е в н а. Уж тайком-то и богу намекала, прибрал бы тебя от греха, скорбного да бесталанного... ан нет! (Сурово усмехнувшись.) И ведь что: в ту пору ж пальто семисезонное племяннику обыденкой у бога вымолила. А про тебя не дошла до уха божия моя молитва.

Федор слушает стоя, упершись в письмо на столе. Бумага хрустит под его

ладонью.

Люди жизни не щадят, с горем бьются. А ты все в сердце свое черствое глядишь. Что делать-то собрался?

Ф е д о р (глядя в пол). Не знаю. Жить по-старому я больше не могу.

Д е м и д ь е в н а. Совесть заговорила... аль шея еще болит?

Ф е д о р (сдаваясь). Не надо, нянька. Продрог я от жизни моей.

Д е м и д ь е в н а. То-то, продрог. Тебе бы, горький ты мой, самую какую ни есть шинелишку солдатскую. Она шибче тысячных бобров греет. Да в самый огонь-то с головой, по маковку!