С этими словами я поднял трубку. Нотариус мне сказал:

- Старика Кротера он даже не упомянул. Ни единым словечком. Вообще-то мерзость, ведь тот был единственным человеком, который последнее время о нем заботился. Ну да люди подобного склада всегда скупы до гробовой доски, и к тому же неблагодарны. Его новоявленная дочь получит, конечно, все, да и нет никого, кто стал бы это опротестовывать. Но у меня тут есть запечатанное письмо: "Передать мистеру Кротеру после моей кончины". Старик еще у вас, доктор? Да? Небось сильно разочарован?! Нет? Ну, тем лучше. Я пришлю вам письмо с моим клерком этак через полчасика. Мистер Кротер пусть распишется в получении, и дело с концом.

Так, без лишних формальностей, и происходит в маленьких городках, где все хорошо знают друг друга, а уж тем более коллеги. Я сообщил своему гостю все, что узнал, опустив, разумеется, примечания нотариуса. Мистер Кротер не выказал особого интереса к моему рассказу и, только услыхав про письмо и что его принесут сюда через полчаса, поднял вдруг голову, словно очнувшись от мыслей, в которые был погружен, пока я говорил по телефону.

- Ну, слушайте же внимательно, - сказал он, как бы продолжая прерванный разговор, - ведь вам будет не так-то легко отнестись с пониманием к тому, что я вам сейчас расскажу. А как раз в этом-то я и нуждаюсь. Больше того, я нуждаюсь в утешении. Так вот, этот недавно умерший пожилой господин собирал в течение всей своей долгой жизни кое-какие вещицы, и, как вы легко можете предположить, совсем не те, что собирают из чисто коллекционерского интереса. В один прекрасный день он повел меня через весь дом в отдаленную комнату, находившуюся в левом его крыле. Помещения, по которым мы проходили, были явно нежилые - ставни закрыты, чудовищный холод. Койль ведь жил в одной-единственной комнате, она и отапливалась. Когда мы вошли в этот довольно обширный запыленный кабинет, он зажег свет и открыл старый платяной шкаф, в котором, как сначала мне показалось, ничего не было, кроме каких-то плащей и пальто. Однако, когда мистер Койль отодвинул все это в сторону, я увидел железную кассу-сейф, весьма добротную, хотя, как я определил с первого взгляда, очень древней конструкции, так сказать, времен царя Гороха. Мне, правда, теперь совершенно ясно, что все, что тогда происходило, было свидетельством огромного, совершенно неслыханного доверия, оказанного мне мистером Койлем. Именно это и делает положение еще более тяжелым. Он открыл сейф причем я сразу заметил, насколько примитивно устройство замка, - и пригласил меня заглянуть вовнутрь. Здесь царил, так сказать, образцовый порядок. При ярком свете электрической лампы, который падал прямо на сейф, я увидел, что там, на обитых красным бархатом полках, возвышавшихся ступеньками одна над другой, словно в витрине музея, сидят в три ряда маленькие замшевые мешочки. Обратите внимание! Я говорю: _сидят_.

- Да, - сказал я, - но ведь можно было сказать "стоят" или, скажем, "лежат".

- Нет, ни в коем случае. Поймите меня правильно: мешочки _сидели_, и это было настолько заметно, настолько впечатляюще, что я в ту же минуту представил себе их маленькие ножки: ножки свесились со ступенек, и они болтают ими... - Я удивился столь детским представлениям такого уже немолодого человека. - И видите ли, доктор, это-то и привело меня в ярость. Да, с того и началось.

- Простите... что именно привело вас в ярость?

- Вот как раз это _сидение_, если быть точным.

- Как, - сказал я с легким раздражением и в то же время чувствуя, что каким-то странным образом уже и сам заражен этой ненавистью, - но ведь на самом-то деле никаких ножек не было!

- Конечно, не было. Да они вовсе и не обязательны для _сидения_! Это _сидение_, скорее всего, объяснялось тем...

- Извините, - перебил я его, - вы хотите сказать "это впечатление было вызвано тем"...

- Ну да, предположим, - сказал он, еле сдерживая нетерпение. - Так вот, оно было вызвано тем, что эти голубчики явно имели форму перевернутого белого гриба - такие, как говорится, приземистые, коренастые. А потом я заметил еще кое-что: у каждого на животе был номер, большой темный номер, вдавленный в серую замшу. Их здесь сидело тридцать шесть штук: с первого по двенадцатый номер на нижней ступеньке, с тринадцатого по двадцать четвертый номер - на средней, а с двадцать пятого по тридцать шестой - на верхней, слева направо, в четком порядке. Койль показал мне список на внутренней стороне дверцы сейфа. В нем было подробно перечислено, что содержит в себе каждое из этих существ. Ну, например, номер двадцать три изумруды, тридцать девять штук, вес, грань, все подробно о каждом... Здесь было целое состояние. Номер тридцать два - необыкновенно крупные бриллианты, равных которым я никогда не встречал, а уж в таком количестве и подавно... Каждый из драгоценных камней был еще в чехольчике из оленьей кожи, а на нем выдавлена буква алфавита. В списке эти буквы тоже значились, причем под буквой стояли все данные камня. Номера от десятого до четырнадцатого - сказочно огромные жемчужины. От восемнадцатого до двадцать третьего - самородки: крупицы золота почти все больше лесного ореха. И это была еще, очевидно, наименее ценная часть коллекции. "К чему так много бархата?" - спросил я Койля. "Чтобы Мамона сидела в тепле! ответил он шутливо и потер руки. - Да-да-да!" В сущности, я никогда не испытывал интереса к подобным вещам и если выразил старому Койлю свое восхищение коллекцией, то скорее из вежливости и чтобы доставить ему удовольствие. Честно говоря - а я хочу быть с вами честным до конца, доктор, ведь я каюсь, - все эти сокровища мистера Койля я мог бы при желании купить, право же, не напрягаясь сверх меры. Однако я никогда бы этого не сделал. На свои деньги я приобретаю другие радости. Важно тут то обстоятельство, что мистер Койль, у которого я провел весь вечер, был тогда уже в плохом состоянии: у него уже был легкий удар. Так, что ли, это называется? Я никогда ничего не понимал в медицине. Апоплексия - так, кажется, да? Но даже это не вывело меня из круга тех переживаний и мыслей, о которых я и хочу вам поведать. Впрочем, одновременно я проявил заботу о мистере Койле и даже послал моего кучера за врачом. Последнее, правда, оказалось излишним, потому что у Койля всегда было под рукой прописанное ему лекарство и прислужница была проинструктирована врачом. Когда мистеру Койлю стало полегче, я поехал в город и разыскал там в предместье, на том берегу реки, одного человека. Имя и фамилия тут не имеют значения. Была уже поздняя ночь. Потом, больше месяца, я ездил к нему все снова и снова бесчисленное количество раз. И приобрел познания и навыки, которых до тех пор не имел, да и, по правде сказать, в моей предыдущей жизни они были мне ни к чему. Например, овладел искусством, пользуясь воем ветра, открывать ставни и окно с улицы без лишнего шума и не выдавив стекла (что оказалось не так уж трудно, поскольку все запоры в доме старика дребезжали и держались на честном слове); далее я научился отпирать замок сейфа и, наконец, самое главное - мгновенно снимать восковые отпечатки с замка, чтобы слесарь мог сделать подходящий ключ. Мое обучение длилось долго. Я поистине перешел уже в высшую школу, да и не скупился на деньги, так что мой учитель был во всех отношениях мною доволен. Некоторое время спустя, когда успехи мои снискали его уважение, я счел необходимым проявить живой интерес к драгоценным камням и стал порой проводить вместе с мистером Койлем часок-другой в его сокровищнице. Наконец восковые отпечатки были готовы, и я заказал все необходимые ключи, а кроме того, еще один ключик к маленькой дверце, ведущей в левое крыло дома, так что курс о бесшумном открывании ставен я прослушал, как оказалось, зря...