В любое другое время Рамстан непременно бы обратил все свое внимание на древнюю персону и его — или ее — старомодное одеяние. Но сейчас, подождав, пока незнакомец выйдет, он поспешил в квартиру, где толпились родственники и друзья.

Они читали суру «Ясин», пока он проталкивался в спальню, где на подушке покоилось все еще не закрытое сухощавое орлиное лицо отца.

«Когда Мы послали к ним двоих, и они отвергли обоих, Мы послали еще и третьего, и они сказали: „Мы посланы к вам“.

Они же ответили: „Вы смертные, как и мы. Милосердный не посылал ничего. Вы лжете“».

После похорон Рамстан спросил у матери:

— Кто был тот старик, который вышел, когда я входил?

К тому времени он решил, что незнакомец был мужчиной.

— Какой старик?

— Он выглядел так, словно жил сто лет назад. Он был одет в зеленую мантию с капюшоном и нес в одной руке огромную черную книгу.

— Я не видела его, — сказала мать. — Но столько людей пришло оплакать твоего отца. Должно быть, это был его друг.

Вдруг она задохнулась, прижала руку к губам, глаза ее расширились:

— Старик в зеленых одеждах и с черной книгой под мышкой! Аль-Хизр!

— Не говори глупостей.

— Он приходил, чтобы вписать имя твоего отца в свою книгу!

— Чепуха!

Рамстан сразу же должен был уехать, чтобы успеть на шаттл, летящий в Сириус-Пойнт. Но следующим вечером ему позвонила мать.

— Сын, я расспрашивала всех, кто был там, когда умирал твой отец, и никто не видел старика в зеленом с большой черной книгой. Ты был единственным, кто видел его! Теперь ты веришь, что это был алъ-Хизр? И раз уж только ты видел его, должно быть, это знак! Я надеюсь, к добру!

— Это знак того, что ты надеешься на мое возвращение к вере.

— Но если ты был единственным, кто видел его! — всхлипнула она.

— Это было из-за моего горя. Когда умирает отец, сын снова становится ребенком, хотя бы на некоторое время.

— Нет, это был аль-Хизр! Подумай об этом, Худ. Твоя вера не умерла до сих пор! Аллах дает тебе еще один шанс!

Рамстан никогда не рассказывал своим родителям, как в двенадцать лет, внезапно проснувшись, он увидел старика — этого же самого? — склонившегося над ним. Старик был, конечно же, остатком галлюцинации, вызванной повышенной температурой. И теперь, когда он был подавлен скорбью по отцу, где-то в его мозгу сработал переключатель, и старик из бредового видения снова явился перед ним. Вот и все, что было. Естественно, Рамстан не собирался ни о чем рассказывать в академии. Если начальство услышит об этом, оно может заподозрить у него неустойчивость психики. И если даже он пройдет через повторную мясорубку психотестов и по-прежнему с хорошими баллами, ему не видать даже места матроса на алараф-корабле, не говоря уже об офицерском чине.

В то время первый алараф-корабль не был еще даже построен, но все знали, что он строится и что еще больше планируется построить. Рамстан твердо решил стать офицером на одном из них, а потом, в один прекрасный день — и капитаном.

Он достиг того, чего хотел, а потом, по сути, отказался от завоеванного.

— Стоило ли оно того? — спросил Рамстан вслух, хотя, для того чтобы быть услышанным, не нужно было говорить.

Ответа не последовало.

— Говори, будь ты проклято? — закричал он, ударил по яйцу кулаком и вскрикнул от боли. Яйцо было таким же твердым и неподатливым, как сама Смерть. Он услышал смешок — или ему почудилось? Или это он сам смеялся над собой? Говорил ли он сам с собой? Он не считал так, когда глайфа говорила — или когда он полагал, что она говорит. Но когда она молчала, он сомневался, говорил ли он с нею или с самим собой.

Когда человек думает, что может страдать раздвоением личности, и этот человек несет ответственность за жизни четырехсот мужчин и женщин, он должен сложить с себя командование и поручить себя заботам главного медика. Но если Рамстан сделает это, он не сможет больше утаивать глайфу. Нет, такого он не желал. Он не мог позволить Бенагуру принять командование. Бенагур мог обыскать каюту экс-капитана и обнаружить глайфу. Но, возможно, Бенагур, как Рамстан, помалкивал бы, зная, что, если остальные прослышат о ней, они спрячут ее или начнут ее исследовать. И потом, Бенагур может отказаться от обладания глайфой — или же откажется она.

От яйца исходило молчание, оно струилось вдоль потолка, палубы и переборок, сжимаясь, как придонные воды вокруг батисферы. — Я говорю!

Рамстан вздрогнул, его сердце билось так, словно это по нему ударили кулаком.

Когда глайфа заговорила с ним, пока он уносил ее из толтийского храма, она говорила голосом его отца. Теперь Рамстан слышал голос матери. И, как и голос отца, он говорил на семейном ново-вавилонском языке, изначально основывавшемся на креольско-арабском, хотя в конце концов в его словаре половина слов оказалась заимствованной из китайского и терранского.

Рамстан сказал:

— Прошло время… много времени… с тех пор, как ты говорила.

— Бессмертие, — произнес голос его матери. — Я предлагала, но ты не принял и не отверг это.

— Две формы бессмертия, — промолвил Рамстан. — Выбрать одно из двух. Я могу жить миллиарды лет, но я буду все-таки стариться, хотя и очень медленно. И в конечном итоге умру от старости. Хотя, возможно, я умру задолго до этого. Во время столь долгой жизни какое-нибудь происшествие, убийство или самоубийство могут оборвать мой жизненный путь. Статистический подсчет возможностей допускает это. Что же до другой формы, это, вероятно, тоже не истинное бессмертие. Я могу жить вечно — как ты говоришь — в виде магнитного комплекса мозговых волн, заключенного внутри тебя. Это означает, что я буду под твоим контролем..

— Нет! Я обещаю, что ты будешь жить так, как пожелаешь. Все твои фантазии будут реализовываться — вечно.

— Как я могу знать, что ты сдержишь слово? Когда я окажусь в твоей власти…

— Что я могу выиграть, предав тебя?

— Как я смогу об этом узнать, пока не окажется слишком поздно что-либо менять?

После долгого молчания Рамстан сказал:

— Не задумывалась ли ты, что я могу быть не заинтересован в вечной жизни или даже в сроке, отмеренном мне природой?

Молчание. Его опять нарушил Рамстан:

— Каким-то образом ты возбудила во мне непреодолимое желание похитить тебя у тенолт. Я стал преступником. Я презрел долг, предал доверие, утратил честь. Отринул все, что досталось мне столь тяжким трудом, словно старый ржавый доспех. Как ты заставила меня сделать это?

Или в моей душе таились преступные побуждения, пусть слабые, и ты уловила и усилила их так, что я не смог сопротивляться им? Мимолетный импульс стал неодолимой манией, потому что ты раздула его от гаснущей искорки до ревущего пламени? Но если ты сделала это, почему бы тебе не овладеть мною до такой степени, что я буду повиноваться тебе во всем в обмен на бессмертие? Быть может, это потому, что я, в отличие от других людей, вовсе не желаю жить вечно? Потому что я хочу чего-то еще?

И заботит ли тебя, хочу я бессмертия или нет? Ты можешь управлять мною в достаточной степени, чтобы использовать меня как своего агента, и ты делаешь это, и это все, что тебя волнует. Ты во многом преуспела, глайфа, но со мной ты зашла так далеко, как только могла. С меня хватит. Я не сделаю больше ничего до тех пор, пока не узнаю, какова твоя цель, а может быть, ничего не сделаю и узнав.

Для чего я нужен тебе? Чего ты хочешь?

— Чего ты хочешь? — отозвался голос его матери.

Минуты тянулись в молчании. Рамстан не собирался отвечать, потому что ответа на этот вопрос не было, а глайфа покончила с этим разговором. Но не с Рамстаном.