Прошлое шкипера таилось в морских туманах, окропленных кровью. У Гека была семья, жена и сын, и он построил им прочный каменный дом, похожий на крепостцу, окруженную изгородью из ветвей тальника, весной расцветавшего. Ворота он изобрел неповторимые - из двух китовых ребер океанического размаха, вкопанных в землю и скрепленных меж собой наверху. Китовые позвонки служили табуретками.

Семью истребили хунхузы, когда Гек был в море на охоте. Жену он нашел повешенной на крюке от лампы. Сын пропал без следа. Это еще не было началом конца. Гек с Янковским продолжали работать. Росло семейство Янковского. Росло его дело. У сыновей Янковского насчитывалось уже три тысячи оленей. По соседству поселился и миллионщик Бринер, который чем только не владел - от морского грузового транспорта до цинковых рудников в горах вокруг долины Тетюхе. Весь огромный полуостров обнесли цинковой проволокой - оградой оленника. Оленей приручали, вспаивая коровьим молоком. Оленям спиливали панты, эти драгоценные нежные хрящи в тонкой оболочке, полные крови. Зверь страдал. Он убегал и отбивался. Ловильщики рисковали. Борису Бринеру олень копытом сломал нос и копытом же вырвал ноздрю. Рану зашили шелковой нитью.

Янковский гонял по горам хунхузские шайки, и когда его "винчестер" с разворота сразил лютейшего из атаманов, таежники прозвали хозяина полуострова Нэ Нуни: Четырехглазый.

В музей Общества изучения Амурского края Янковский сдал богатую коллекцию бабочек и насекомых, Гек - коллекцию изделий из кости морского зверя. Вольный шкипер Гек на своей "Анне" достигал Берингова моря.

Янковский вывел свою породу лошадей, приспособленную для обитания в тайге. В предках дальневосточной лошади Янковского - помимо маньчжурских и корейских кобылок - были степные монголки, небольшие и выносливые, которых используют таежные китайцы, всегда подстригая гриву и никогда не подковывая, - они ходят в дебрях, не спотыкаясь.

Кони понадобились красным и белым, когда началась Гражданская война. Пошло общее разрушение. Насельники побережья рассеялись по белу свету. Шкипер Гек исчез без следа. От Янковского остались одичавшие лошади и разбежавшиеся олени. И еще полуостров Янковского, бухта Гека и мыс Бринера.

Да, и парковый лес, малоузнаваемый бесформенный кусок парка. И чей-то фамильный склеп.

Первым делом дядя Слава повел меня в склеп. Проходи я один мимо этого места, мне бы и в голову не пришло, что на этом бугорке, заросшем деревьями и рослым кустарником, можно что-то найти, кроме деревьев и кустарника. На самом деле, когда мы поднялись на бугор, оказалось, что у нас под ногами колышется дощатый настил, скрывающий гробницу. Я ее не видал, не буду врать. Мы решили не тревожить прах, как сказал дядя Слава. Мы бы его и не потревожили. Там уже все было разграблено.

- Посмотри вон на ту сопку.

Я посмотрел.

- Видишь?

Ничего особенного я не увидел.

- Вглядись же!

Постепенно мне стало ясно, что я должен был рассмотреть. Это была огромная буква Я. На большом, ослепительно зеленом, расчищенном от деревьев склоне густым изумрудом была выведена буква Я. Высоты - от подножия до вершины

сопки - она была, наверно, километровой.

- Он сделал ее из сосен. Не понял? Так сосны посажены, чтоб было это Я. Тавро на его животных тоже было в форме Я. Уважал себя человек. Он был рыцарской крови, из крестоносцев. Про крестовые походы читал когда-нибудь?

- Нет.

- Все впереди. Еще прочтешь. Знай, что в крестовых походах участвовали предки Янковского.

- А ваши?

- Может быть, может быть... - Мы шли вдоль моря, из воды выскакивали рыбы, серебрясь в воздухе и звонко шлепаясь при приводнении. - Пиленгас. На лужайке в распадке паслись кони. Их было пять-шесть голов, и все темно-гнедые с очень светлыми гривами. - Ничьи лошадки. Лесные. Нехорошие дядьки их убивают для того, чтоб кормить лошажьим мясом песцов на звероферме, а деньги на ту говядину, что положена песцам, воруют.

- А разве так можно делать?

- Можно, да нельзя. Верней, нельзя, но можно. - Дядя Слава рассмеялся и махнул рукой. - Пойдем лучше купаться.

Пока мы искали место для купания, он рассказал эту историю о несчастной семье шкипера Гека, добавив между прочим:

- Говорят, нынешние удэгейцы почти все и не удэгейцы вовсе, а потомки хунхузов. Китайцы, значит. Или маньчжуры. Это все равно. Им так удобней было пристроиться к этой новой жизни. Хотя... Все равно спились да повымерли на государственных харчах.

Мы нашли песчаный угол в бухте Табунной и сбросили с себя одежду. Перед нами лежало море без окончания. Оно спало, мерно и незаметно дыша. Смотреть на него было больно глазам, потому что его, как жидкое листовое железо, покрыло раскаленное солнце. Дно было тоже из песка, и по нему тянуло идти далеко-далеко, пока тебя нежданно-негаданно не опрокинет невесть откуда взявшийся длиннющий накат. Вот тогда становилось страшно.

Упав на спину, я захлебнулся горькой водой, но тут же подскочил и опрометью кинулся к берегу, где белела голова дяди Славы. Он стоял, зовя меня машущей рукой. Я бежал, увязая в песке, и спиной видел настигающую меня стену стихии. Зря я пробудил ее. Я успел уйти.

- Ты больше меня так не пугай. - Он перепугался больше меня. Когда мы привыкли к морскому запаху, здесь, в Табунной, очень острому, нам стало ясно, что пахнет не только море. Смердело. - Что-то тут не так. Пойдем поищем.

Олень лежал в полумиле от нас на острых камнях под высокой скалой. Он был без головы.

- Крабы отгрызли, - догадался дядя Слава. - Наверно, старый олень. Они приходят умирать к морю, потому что им становится очень душно - кровь горит - и они студят голову в воде. Или упал со скалы. И так бывает.

Жалко оленя.

Пост решено было назвать Владивостоком. Через год после "Америки" сюда пришел транспорт "Манджур", и солдаты начали прорубать первую просеку, выкорчевывать лес и ставить казарму, мастерскую, склад, баню, скотный двор и пристань. Прапорщик Комаров, возглавивший стройку, через год был снят с должности за расточение казенного спирта, чрезмерное винопитие, впадение в буйство и панибратство с нижними чинами.

Постепенно пост превратился в город, а главная просека - в улицу Американскую, след графа Муравьева-Амурского. Правда, позже она стала Светланской, по фрегату "Светлана", на котором приходил великий князь Алексей Александрович. Имя самого гостя досталось высочайшей сопке города. Она стала Алексеевской. Неучтивый народ переделал ее в Голопуповку.

А вообще тут имена приносило море. Народ собирался в погонах. Впрочем, купец Яков Лазаревич Семенов первым из невоенной среды бросил якорь здесь и выказал свою значительную полезность, еще до приезда начав дело меновой торговлей с динамичными маньчжурами в бухте Святой Ольги. Росту его капитала благоприятствовало знание китайского языка. До золотой медали на Нижегородской ярмарке было еще далеко, когда ему было выделено для покоса большое болотистое место у Амурского залива. По заливу густо сновали китайские джонки, шхунки и шампунки (ялики).

Владивосток стоял на морской капусте.

Участок земли можно было купить за бутылку водки. Дешевая русская водка лилась рекой. Хлеб шел кругосветным путем из Кронштадта.

Нахлынули чужеземцы, в особенности немцы да шведы. Лендлордами Владивостока стали Кунст и Альберс, Де Фриз, братья Смит, Дикман, Лангелитье, Босгольм, Демби и несчастный Купер, семью которого вырезали хунхузы около города, как позже семью Гека на речке Сидеми.

Местные китайцы торговали ханшином, опиумом, оленьими жилами и хвостами, рисом, соей, кукурузой, овощами, дровами, табаком, морской капустой, рыбой, изюбрятиной, пушниной, шкурами морского зверя. Пьяные матросы мордовали аборигенов, порой отстреливали, те жаловались по начальству.

На острове Аскольд добывалось золото. Несметная орава китайцев, которых русские попытались согнать с острова, во главе с рябым предводителем подняли бунт, перекинувшийся на материковое побережье. Договориться миром с ними было чрезвычайно сложно еще и по причине отсутствия переводчика, ружей поначалу в команде было лишь пять штук, однако смутьянов кое-как усмирили, банду рассеяли и пятнадцать человек отправили с первым отходящим судном на Сахалин для работ в каменноугольных копях. Однако в общем и целом с развитием города китайского населения прибывало.