Индивид, как отвлеченная единичность, находится во враждебном отношении не только к окружающему миру, природе, но и обществу, к себе подобным, которые также стремятся расширить степень своего влияния, а значит, и собственной свободы. Здесь каждый рассматривает другого в качестве опасного конкурента, желающего ущемить противника и занять его место, индивид представляет собой не условие, позволяющее личности раскрыть свои собственные способности, выявить собственную свободу, а препятствие для осуществления личной свободы.

А определяемая частной собственностью индивидуальная свобода "ставит всякого человека в такое положение, при котором он рассматривает другого человека не как осуществление своей свободы, а, наоборот, как ее предел".[233] Активные действия, направленные на другого индивида, отражаются от него, как от своеобразного препятствия, и возвращаются бумерангом обратно, превращаясь из действия, направленного на другого, в действие, направленное на самого себя. И это индивид должен всегда помнить. В целях собственного самосохранения, в процессе взаимодействия с себе подобным, человек вынужден делать добро ближнему, но внутри себя он вовсе не намерен искренне и бескорыстно доставить радость другому, но именно от вынужденности, принудительности и возникает, тлеет под спудом ненависть и отвращение к этим видимым проявлениям «любви» и «согласия». Общество состоит из "толпы одиноких", чуждых друг другу, замкнутых, независимых «атомов». Все живут своей личной «частной» жизнью и соприкасаются в процессе общения лишь внешними сторонами, координируют по необходимости свои действия.

Основу социальных отношений составляет право, а не совесть, которая свободна от всякой принудительности. Господство закона снимает чувство личной вины, обезличивает акты совести и постепенно выхолащивает, формализует межчеловеческие отношения. Самоограничение в действиях индивидов происходит не столько из внутренних религиозно-нравственных императивов, а значит — свободно, сколько в силу принудительной системы ограничения, существующей в форме юридических норм, правил и постановлений. Внутренний, духовный мир человека не включается в систему межчеловеческих отношений, которая ограничивается исключительно внешним контактом. Никто друг за друга никакой ответственности не несет, заботы и помыслы, надежды и верования остаются сугубо личным делом каждого, что абсолютно не мешает сохранению общих принципов сожительства. Здесь нет и вряд ли может возникнуть чувство глубокой благодарности к другому человеку, но неизменно существует себялюбивое чувство безопасности, т. к. есть известное ручательство (право, закон), в силу которого ближний, рядом живущий принужден помнить свои общественные обязательства поступать так, а не иначе. Для сограждан не особенно важно, каково мое внутреннее настроение (идеалы, ценности, намерения, побудительные мотивы), для них существенно лишь внешнее поведение, потому что только последнее касается их благополучия, выражает мое отношение к ним. Это дает совершенный произвол в душевной жизни.[234] Выражением и вместе с тем оправданием состояния внутреннего духовного произвола является принцип плюрализма, принцип равноценности идей, мнений, представлений, существующих в обществе. Суждения по каким-либо вопросам не имеют здесь объективно-истинного содержания, выражают лишь субъективные установки тех, кто их высказывает, следовательно, каждый имеет право придерживаться тех принципов, которые ему по тем или иным причинам наиболее предпочтительны. В одном ряду уважаемых граждан государства, если, конечно, не нарушил правила "не пойман, не вор", оказываются и ростовщики, шулера, проститутки и т. п. Все внимание сосредоточивается на внешних формах существования (правила поведения, этикет, церемонии и т. п.). Бесспорно, что упор на внешние нормы общежития оказывает благотворное влияние на общую культуру поведения. Вежливость, благопристойность, сдержанность, любезность были и остаются своеобразной визитной карточкой европейца. Но напрасно искать здесь задушевности, сердечной теплоты и ласки, добродушной искренности. Для «юридического» мироощущения это уже излишество и необязательная роскошь. "Поверхностная вежливость заменила глубокое почтение".[235] За личиной вежливой корректности скрывается холодный оттенок равнодушия, подозрительной осторожности и, порой, откровенной враждебности. Отлаженные приемы общежития, отточенные манеры и выражения, изящные жесты и движения отдают мертвенным холодом, т. к. люди "не участвуют в этих формах ни своею инициативою, ни душою, ни сердцем. Сами собой, они могут быть пустее пустейшего и подлее подлейшего".[236] Порой за броским видом благополучия скрывается последняя нужда, горе и боль, что так поражает русских людей в Европе и Америке. Спервоначала очень казалось необыкновенно и даже так, словно совсем не знают нужды и нет людей, чтобы голодали. А потом уж на своей шкуре узнали, что и здесь нужда, а если не больше, то, пожалуй, нашей и потужее, потому — на последний конец не пойдешь, как у нас, просить с протянутой рукой, а если прихватит безысходность, конец один: ложись, как собака, под куст.

"Казалось нам сперва, что совсем нет в этой стране нищих, а потом разглядели, что нищих, пожалуй, и больше, только тут они по-особому: при воротничках и обязательно иметь вид бодрый и веселый, чтобы не оскорблять всеобщего благообразия. Узнал я впоследствии, что запрещает здешний закон (дело происходило в Англии времен Первой мировой войны) собирать милостыню и каждый обязан заниматься работой, потому и ходят по улицам люди с трубами, бьют изо всех сил в барабаны или сидят на панели и рисуют по асфальту мелом картинки. Теперь я хорошо понимаю, что тут, ежели по-нашему, ради Христа да на глазах слезы, хоть год торчи на углу — ни единая душа не подаст!"[237] Именно из сохранения "всеобщего благообразия", этакого священного негласного закона европейской жизни, европеец, по наблюдению русских путешественников и эмигрантов, легко переносит самые язвительные оскорбления, но совершенно не терпит малейшего публичного конфликта, тем более скандала, ибо в этом случае рушатся незыблемые устои жизни.

Право отрывается от нравственного, тем более религиозного источника и становится самодовлеющей абсолютной ценностью, гарантом безопасности существования независимого индивида гражданского общества. Весь объем, все глубинное содержание свободы полностью отождествляется с наличием определенного минимума неотъемлемых прав личности, которые выступают как посредник между человеком и его свободой, посредник, в которого он вкладывает всю свою человеческую свободу, тем самым происходит процесс овеществления, материализации внутренней, духовной свободы личности.

Причем принцип равноценности существующих в обществе взглядов, идеалов, теорий последовательно приводит к обесцениванию ценностей, ценность понимается как потребность, а это, в свою очередь, в конечном счете означает господство инстинктов, укорененных в биологической природе человека, как наиболее сильных по степени влечения. Содержание свободы теряет духовное намерение и понимается прежде всего как неограниченная возможность для удовлетворения индивидуальных потребностей. "Свобода индивидуумов реализуется в выборе того, что они предпочитают для удовлетворения своих потребностей".[238] Данное понимание свободы целиком совпадает с бесконечным движением и абсолютной освобожденностью, т. к. потребность не содержит в самой себе предела своего возрастания, не имеет в самой себе сдерживающей меры и потому стремится к безграничному возрастанию. "Чем больше есть, тем больше хочется!" Потребление из естественной функции человеческого организма превращается в своего рода "священную обязанность", исполнение которой прямо зависит от меры индивидуальной свободы потребителя. Соответственно первоочередными ценностями становятся базисные явления гражданского общества — частная собственность, прибыль, власть, предоставляющие широкие возможности для наиболее полного удовлетворения собственных потребностей, а значит, и свободы.[239]